дурная, вот баламутная, – только и услышала она из-за дверей.
Не знала Любка тогда, не ведала, что сегодня, в этот радостно-слезный день, так обрывисто кончилось ее короткое детство и таким горьким, ею ещё не осознанным, вышло это прощание. Не понимала она тогда, что с этого дня невольно берет на свои хрупкие плечи, с обреченной детской покорностью, всю непомерную тяжесть житейских забот обо всей семье. И в оставшиеся два года до окончания восьмого класса этот тяжкий долг исполнит до конца, насколько хватит у нее сил, любви к семье и заботы о ней.
А потом уедет она в другой город и поступит в училище учиться на швею, как когда-то мечтала с бабой Анной. И не одну темную ноченьку будет она мочить горькими слезами тощую казенную подушку от тоски по дому, по той всё-таки счастливой жизни, когда жили вместе и все были живы и здоровы. Да о неведомом отце Любка почему-то неожиданно загрустила, закручинилась в эти маетные отроческие годы.
«Хоть бы раз приехал или показался на глаза», – тоскливо думала она. Ведь ей от него ничего не нужно. Припала бы к его коленям, наревелась бы от души, и все, ведь у нее на всем белом свете теперь никого нет, кроме него. Да и не навязчивая она, не вредная, всего в жизни сама добьётся, но хоть бы ей знать, что он есть и иногда о ней думает. Однако сколько ни терзалась она от сиротливой тоски об отце, он так никогда и не появился перед ней, не обнял и не согрел теплом своих рук её руки.
Не знала Любка, не ведала, что в первую же зиму, как она уедет из дома, не станет Синюшки, истает сестрёнка, то ли от болезни, то ли без нужного ухода, а может, от того и другого вместе. И что ровно через сорок дней, возвращаясь с ее поминок, замерзнет в пьяном состоянии её мать с Тимуркой на руках на остановке у кладбища, почти рядом с городом, в ранних сумерках студёного зимнего вечера. И прежде чем кованым холодом закует их остывшие тела, покрывающиеся изморозью, будто белым саваном, мимо пролетит с воем и пролетным свистом не один автобус и другой транспорт. Пронесутся стремительно перед женщиной с ребёнком на руках, пытавшейся их остановить поднятой рукой, но ни один из них не остановится, лишь обдаст обжигающим снежным вихрем, сверкающими огнями, с гремящей музыкой и спасительным теплом внутри, к которому они стремились.
И сколько потом ночей пройдет, когда Любка в удушающем порыве кошмарного сна будто наяву будет бросаться наперерез летящему в ночи автобусу и молящим взглядом искать живые глаза лихого шофера, чтобы этот автобус остановить. И каждый раз вместо живых человеческих глаз она будет видеть, цепенея от ужаса, провалины пустых глазниц скелета, сидящего за рулем, будто это увидела из фильма ужасов. И каждый раз просыпаться в холодном поту и слезах и долго приходить в себя.
Так и просидит она тогда трое суток в аэропорту и не попадет на похороны из-за страшенной пурги, разыгравшейся в те дни, и, обессиленная, вернется в общежитие и надолго закоченеет душой от непомерного горя, разрывавшего душу. И на всю оставшуюся жизнь застынет тоска в ее глазах, будто припорошенных холодом,