что всем все давно известно. Ложь, конечно. Маленькая, большая, повседневная, крупная, мелкая. Политика лишена совести. Нет там такого института – института совести. Совесть – прочитай по слогам: «со», а потом – «весть». Это значит, как говорит наш Коля, что ты с вестью заодно. А весть – это не твое. Это тебе послали, дали, вручили – пользуйся.
Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.
Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.
А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.
Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.
А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.
Я его однажды посадил на солнце, так его так разморило, что он сидел, сидел, клевал носом, а потом как рухнет клювом в подоконник, и ослабел, растекся по нему– крылья, голова и ноги – все в разные стороны. А я испугался – думал, сдох – и тронул его. Тут-то я и увидел, как этот орел просыпается. Он просыпается, как человек, которого внезапно толкнули – то же взбалмошное выражение и практически тот же крик.
Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.
Повозится там, повозится и затихнет.
А еще я ему дождевых червей набирал. Очень он их любил, орал от счастья, а потом схватит червяка и давай его об пол бить, прежде чем проглотить.
Всех приходящих встречал у двери, хлопал крыльями и вопил от восторга.
Потом подрос – куда ж его, почти петух.
Пошли пристраивать.
Поехали в Репино. Там ходили по старушкам и спрашивали: «Не возьмете ли к себе нашего петушка?» Одна согласилась.
Мы помялись и говорим: «Только не ешьте его. Ладно? Он у нас ручной!»
И нам обещали его не есть.
Считаю ли я, что наше государство имеет форму неустойчивую, склонную к агрессии, метастазированию; что просто нет зон, где мы можем сохранить идентичность, свою свободу, свою искренность? Да, я так считаю. Могу даже прокричать это, если кому-то это не слышно.
В наших отношениях с государством нет симбиоза гриба и водоросли. Одно не питается другим, создавая первому благоприятные условия для существования. У нас отношения иного рода. Их на нас, как вшей на тифозном.
Ну кто же понимает писателя буквально! «Я там, где мои книги» – это не книжный магазин. Цветы не растут на прилавке. Книги в своем мире, и этот мир – не торжище.
Современный писатель – я даже не знаю, что это такое. Я – среди своих слов, а они – кто ж их ведает. Я их совсем не знаю. Ни с кем не общаюсь. Разве что пару раз видел Сорокина и полраза при этом рядом