телесном и служении духовном. Как хочется такого человека почтить чем-то очень свойственным его духу, побаловать каким-то для него приятным вниманием – это не то, что влечет его долу, в мир. Его туда ничем уж не повлечешь. Но иногда надо быть и тебе ребенком с такими великими детьми. И такую часть жизни я силилась до боли, любви и жаления понимать.
Страница из дневника В. К. Берхман
Однажды я осмелилась прочитать ему свои духовные стихи – это было в ту пору, когда еще можно было улучить с ним свободное от людей время. Он весь оживился, был очень доволен таким внезапным поэтическим переходом в мир духовный, просил ему переписать. Батюшка был поэтом в душе, и лирика была ему свойственна. Слово за слово – мы разговорились об Александре Блоке, который был ему знаком, о самом поэте, которого он запросто называл «Саша Блок». В конце концов дорогой наш батюшка вечером перешел из своей келлейки в нашу общую комнату, прилег (он не мог почти ни сидеть, ни стоять) на кроватку матери Серафимы-келейницы, – он говорил в этот вечер о том, каким должен быть по существу настоящий писатель, побуждаемый к творчеству действием Духа Святаго Божия. Весь оживился батюшка, и я поняла, что такая внезапная беседа хоть немного освободила его от уз бремени общих несчастий, падений, ужасов, которыми изобилует современная жизнь.
«А дни летят…»
2-я встреча с матушкой Серафимой произошла в начале сентября… Осень уже кое-где окрасила зелень желтоватым налетом, по кустам потянулись нити паутины, перепадали дожди. Приехала я так же, как и в первый раз, по пропуску. Я знала из писем, что матушка давно встала и ходит. Дверь на веранду я нашла плотно закрытой, постучала во входную дверь сбоку. Открыла мне… сама матушка-схимница. В скуфейке и фартуке через голову она чистила в кухне картошку. Знакомый, приглушенный голос ее порадовал меня своей бодростью и обычными интонациями. «Снова жива, еще жива! Слава Тебе, Милостивый, еще раз увиделись!» И к подошедшей матушке Серафиме обратилась с просьбой дочистить картошку, нарезать и поджарить лук… «Не чаяла я быть живой, а вот. А все вы… тянете меня своими молитвами…»
Пообедали и попили чаю (матушка по-прежнему была чаевницей). Разговор зашел о Церкви, о ее трудах и духовенстве.
«Слишком много у нас было отступничества! Спервоначалу-то как оно пошло! Вот безбожие и превозмогло. А встали бы твердо, дали бы сонм мучеников… Мученики есть, говоришь ты? И я говорю то же: есть мученики! Были и будут. Но хоть их и посчитали много, в ссылках, тюрьмах, лагерях – но для того было все же недостаточно. Тут надо было как-то иначе. У нас как произошло? На одного человека мученика – десятка четыре отступников. При языческих царях было иначе… Единицы отступников – и сонмы мучеников…»
«Как хочется пустыни! – выдохнула она. – Пустыня моя дорогая!.. Была пустыня. Я и он, да Серафима… Птицы щебечут… Была пустыня…»
На другой день я должна была уехать вечером. Утро ознаменовалось тем, что батюшка, крайне редко выходивший в садик,