ее сознании образ дряхлого старика, каким она запомнила деда, никак не уживался с образом всемогущего волшебника, способного чудесным образом изменить чью-либо жизнь.
– Да, – улыбнулась Пери. – Дедушка очень мной гордился.
– А бабушка? Она тобой не гордилась? – уточнила Дениз, интуитивно почуяв, что в прошлом не все было гладко.
– Она очень волновалась, что мне будет одиноко в чужой стране. Я ведь уезжала из дома в первый раз в жизни. Любой матери тяжело расставаться со своим ребенком.
Она тяжело вздохнула и вдруг с удивлением поняла, что сочувствует матери.
– И когда это было? – продолжала расспрашивать Дениз.
– Незадолго до одиннадцатого сентября, если это что-нибудь тебе говорит.
– Разумеется, я знаю, что такое одиннадцатое сентября. Значит, это было до того, как ты встретила папу. – Лицо Дениз просветлело от какого-то внезапного озарения. – Выходит, ты бросила Оксфорд, вернулась в Стамбул, забила на образование, вышла замуж, родила троих детей и стала домохозяйкой. Очень оригинальная карьера! Браво!
– Я и не претендовала на оригинальность, – вздохнула Пери.
Пропустив ее слова мимо ушей, Дениз спросила:
– Так все же почему ты бросила Оксфорд?
На этот вопрос Пери ответить не могла. Правда была слишком болезненной.
– Выяснилось, что нагрузка слишком велика для меня: лекции, семинары, экзамены…
Дениз молчала, но ее взгляд явно выражал недоверие. Впервые в жизни ей пришло в голову, что ее мать, которая дала ей жизнь, день за днем заботилась о ней, удовлетворяя все ее нужды и капризы, когда-то, до рождения детей, была совсем другим человеком. До этого дня мать была для Дениз terra cognita, где каждая рощица, каждый пригорок и каждое тихое озерцо были ей известны. Мысль о том, что на этой земле могут быть неизведанные места, тревожила и раздражала ее.
– Может, теперь отдашь фотографию? – попросила Пери.
– Подожди секунду.
Дениз поднесла фотографию близко к глазам и прищурилась, словно пытаясь обнаружить какой-то секретный шифр. Подчинившись внезапному импульсу, она перевернула снимок и увидела надпись, сделанную размашистым почерком, которому писавший тщетно пытался придать аккуратность.
Пери от Ширин с сестринской любовью. И помни, Мышка: я больше не могу называть себя ни мужчиной, ни женщиной, ни ангелом, ни даже чистой душой.
– Кто такая Мышка? – хихикнула Дениз.
– Так Ширин называла меня.
– Трудно придумать прозвище, которое подходило бы тебе меньше!
– Наверное, дело в том, что за прошедшие годы я сильно изменилась, – улыбнулась Пери. – Нам пора идти, детка.
Вид у Дениз по-прежнему был озадаченный.
– А это что за бред – «не могу более зваться мужчиной, женщиной, ангелом»… и все такое прочее…
– Всего лишь строка из одного стихотворения. Солнышко, прошу тебя, отдай мне фотографию.
Из гостиной доносились оживленные голоса и смех. Кто-то блистал остроумием или, по крайней мере, воображал,