партер усаживаются те, кому важнее продемонстрировать меха и шляпы, нежели послушать музыку. Ее твидовое пальто и уцененная шляпка точно смотрелись бы там неуместно!
Ряды кресел сзади, с боков и даже позади сцены уходили чуть ли не к самому стеклянному куполу, тускло-серому от дождя. Огромный зал вмещал около восьми тысяч зрителей; сейчас он был едва заполнен, но публика потихоньку прибывала через многочисленные входы по всему периметру зала.
– Хорошо, – произнес Алек, – что программка с переводом. Столько лет не вспоминал латынь.
Вместе они принялись изучать текст.
– Вы только поглядите! – воскликнула Дэйзи и прочла вслух строки из Confutatis[6]: – «Ниспровергнув осужденных, к пламени приговоренных, дай мне место средь спасенных». Сплошная святость!
Алек рассмеялся:
– Да уж. Воспринимайте просто как оперу. Текст, может, и спорный, зато музыка божественна. А вот еще, послушайте: «Гнева день и день стенаний, мук великих и страданий». Прямо как в операх, где в конце спектакля вся сцена усеяна трупами.
– Фу! Не большой я любитель оперы.
– Я тоже.
От чтения программки их отвлекли нестройные звуки музыки – оркестранты принялись разыгрываться перед спектаклем. Воздух наполнила какофония случайных нот, аккордов, трелей, но стоило на сцене появиться первой скрипке, как все смолкло, а потом зал взорвался аплодисментами. Первый гобой взял ля, инструменты вновь зазвучали, теперь уже в лад.
Дэйзи с интересом разглядывала Якова Левича. Бежавший из России еврей-скрипач только-только начал завоевывать признание у английской публики – она читала хвалебную рецензию на его недавнее выступление в Уигмор-холле. Высокий, болезненно худой; черные кудри, тронутые сединой на висках; вытянутое, серьезное лицо с выпирающими скулами и высокой переносицей.
Вступил хор, и в зале повисла тишина. Дэйзи высмотрела среди хористов Мюриэл и указала на нее Алеку. Мюриэл была румянее, чем обычно, да и черное облачение неожиданно ей шло. Она открыла ноты, и ее лицо озарилось радостным предвкушением – очевидно, пение составляло одну из немногих радостей в ее жизни.
На сцену вышел Эрик Кокрейн с дирижерской палочкой в руке. Теперь на принадлежность к богеме указывали только длинные волосы – одет он был в строгий фрак. Следом за ним вышли солисты. Сначала сопрано, Консуэла Делакоста – пышнотелая испанка в малиновом бархатном платье с чрезвычайно смелым декольте.
– Ее наряд больше подходит для оперы, чем для заупокойной мессы, – прошептал Алек.
– Может, она олицетворяет один из соблазнов, ведущих в ад? – также шепотом ответила Дэйзи.
– Или саму адскую печь.
За мисс Делакоста вышла Беттина Уэстли, холодная стройная красавица в голубом атласном платье с более приличным декольте. Следом за Беттиной появился Гилберт Говер, тенор. Привлекательный валлиец, уже много лет выступающий на английской оперной сцене, так и не достиг вершин профессии, но снискал уважение. Последним вышел бас, тоже бежавший в Англию