ипостасная идентичность Отца, Сына и Духа представляется первичным христианским Откровением и переживанием, что же касается общей Божественной сущности, то она, будучи трансцендентной и непознаваемой, проявляет себя лишь посредством энергий[412]. Таким образом, за вопросом о Filioque стояло расхождение в понимании Бога. Оба понятия – каппадокийское и августиново – непосредственно влияли на христианскую духовную жизнь[413].
Интерполяция Filioque в общий Символ веры, одобренный Вселенскими Соборами, была сделана односторонне и возбудила вопрос о церковном авторитете. Пусть она и возникла стихийно и, может быть, по недоразумению в далеких областях латинского христианского мира, но принятие ее римскими епископами в XI в. придало этому вопросу новое измерение: обладает ли папа в силу своей Петровой власти правом изменять сам вселенский Символ веры?
Таким образом, вероучительная проблема Filioque и ее понимание на Востоке стали пробным камнем в споре, включавшем в себя и вопрос о папской власти, которая, конечно, проявлялась и во многом другом – например, в разрешении захватить Константинополь (1204 г.), данном папой Иннокентием III крестоносцам, и в поставлении латинского патриарха в столицу империи. На первый план выдвинулся центральный вопрос, имевший непосредственное отношение к сфере христианского опыта: зависит ли вера от абсолютного и законно установленного институционального критерия, каким является папство? Может ли такой критерий быть предпочтительнее соборов, отцов и, наконец, того знания Бога, коим, как показали исихасты, мог обладать любой христианин, являющийся членом мистического Тела Церкви? Действительно ли Христос передал формальную и абсолютную власть апостолу Петру и действительно ли эта власть была вверена исключительно римским епископам? Восток всегда признавал за папами определенный нравственный авторитет и ответственность. Он рассчитывал на них в деле достижения всемирного согласия по спорным вопросам. Но средневековое постгригорианское папство формулировало свои властные претензии радикально и по-новому. Таким образом, помимо политических и культурных столкновений той эпохи сложилось два различных восприятия Церкви: согласно одному из них Церковь являлась установленной Богом хранительницей порядка и истины, требующей подчинения своему видимому главе; согласно другому порядок и видимое единство, которые прежде охранялись пусть и не вполне надежной, но полезной на практике властью христианских императоров, теперь, с падением империи, представлялись скорее как мистическое единение, в котором священный порядок и вероучительное единство так же, как и в первые века христианства, могли сохраняться только благодаря единодушию епископата и народа.
Это расхождение просматривается во многих контактах и спорах того времени. Сказывается оно и в понимании трех основных новозаветных текстов, касающихся св. апостола Петра (Мф. 16:18–19; Лк. 22:32; Ин. 21:15–17). Римская трактовка,