некрасив. Долговязый Королевич, нескладный. Если бы он был деревом, то: корявое – только и можно бы про такое дерево сказать. Длинные руки, вечно согнутые, вечно что-то ищут; пальцы нервные, длинные, с квадратными окончаниями. Голова Королевича брита наголо, шишковата, бугриста. Отчаяние брало смотреть на эту голую голубоватую, как мороженая курица, голову. Хоть бы он волосы отрастил, что ли! Но волосы росли у Королевича тоже безнадежные: цвета воробьиного пера. И тусклые, и торчащие неровно, так что Королевич никогда не мог похвастаться более-менее определенной прической. Вот, озлившись, он и сбрил, наконец, свои воробьиные волосы к чертям. Ещё очки носил Королевич, скрывая за ними глаза, как пыльная трава, с ресницами заметной длины – довольно, впрочем, редкими. Очки вечно были в пятнах почему-то, и вечно Королевич протирал их. Вот и сейчас тоже: стоял и тёр очки носовым огромным в клетку платком; смотрел поверх забора. Да, теперь он мог смотреть поверх, и должно же было хоть что-то от этого поменяться…
***
Идут по дороге неторопливые папы, озабоченные мамы, волочат за собой детей. Те ноют, упрямятся. Ну, не балбесы? – сердится Королевич из-за забора. Они сейчас будут дома, им дадут посмотреть по телевизору мультик, и поставят варенья с чаем, и позволят взять в кровать любимую игрушку, и никто не отправит их в угол за не съеденный за ужином тефтель. Да и ужасного склизкого тефтеля (Королевича передернуло) им не положат на тарелку вместе с пресным сероватым пюре.
– Опять ты, Королевич, бродишь неизвестно где! – подбежала всегда сердитая воспитательница Марья Васильевна, взяла за руку. – Бродишь, бродишь… Смотри, без ужина оставлю!
Королевич молчал, глядел вниз. По травинке полз здоровенный черный жук – видимо, ему хотелось взобраться повыше, но травинка согнулась под его весом, и жук шлепнулся на землю.
– Ну, чего молчишь? Быстро иди мыть руки! Молчит, молчит…
Ожидания Королевича насчет тефтеля оправдались вполне. За три года в детском саду Королевич хорошо выучил его порядки, и точно знал, что случится или не случится с ним сегодня.
– Ешьте быстрее! – кричала нянечка, возвышаясь округлой неряшливой кучей над приниженными детскими столиками. Столики удручали Королевича. Ведь он большой. И дома сидит за настоящим столом, на настоящем стуле. И уж конечно, ест настоящую еду: сосиску с кетчупом. И запивает морсом, а не киселём. Водянистый, приторный, ярко-розовый – из чего он, кисель тот, варится, было многолетней садиковой тайной. Свириденко рассказывал шёпотом, что – из крови, в которую для клейкости добавляются слюни и сопли. Кисель старались оставлять на столах, а один новенький мальчик, выпив и побледнев, убежал сразу в туалет. Его потом сильно наказали, потому что он не успел добежать.
После ужина полагалось ровно два часа игр; обычно их занимали каким-нибудь делом. Рисованием, счётом, или же наклеиванием на лист бумаги засушенных листочков, если была осень. Летом (редко, очень редко) позволялось еще погулять. А если ничего этого не случалось, то все просто сидели с игрушками на старом ковре. Ковёр был потёрт, местами плешив, цветы и завитушки на нём казались до того унылы,