благополучно добралась до дома, где ее никто не ждал.
Лечение ей запомнилось, но как-то урывками. Первая химия: вот она лежит в палате на кушетке, под капельницей, пытается расслабится, ей измеряют давление, пульс, еще что-то подключают, врачи ободряюще бубнят что, все, мол, будет хорошо, хотя конечно, могут быть неприятные ощущения, она должна быть к ним готова. Марина вдруг замечает, что у нее начинает страшно першить в горле, и потом сразу делается нечем дышать. Пальцы ее сжимают одеяло. Врачи что-то делают, кажется дают подышать кислородом. Марину бьет озноб и она теряет контроль над мочевым пузырем. Очень хочется спать. После первого вливания Марина довольно быстро отошла, а потом началось. Сама-то инфузия переносилась легче, зато началась тошнота и рвота, но это-то еще можно было терпеть. Марина начала терять волосы. На расческа оставались целые клоки, пучки волос падали в раковину и на пол. Она знала, что так будет, но все равно каждый день плакала, видя как сквозь остатки волос просвечивает розовая кожа черепа. Какой ужас. Лучше бы она сразу побрила голову наголо, но идти с этим в парикмахерскую она себя заставить не могла. Никто, собственно, не видел ее абсолютно лысую голову. Марина сразу надела парик. Люди, с которыми она в этот период встречались, даже и не догадывались, что с ней что-то не так.
Она подолгу лежала на разобранном диване, смотрела телевизор. Дикая слабость, невероятная утомляемость, сонливость. Марина закрывала глаза, хотелось уснуть, но не получалось. Сон был некрепкий, тягостный, прерывистый, после него Марина чувствовала себя еще более уставшей. Она вообще бы не вставала с дивана, но ей часто приходилось бежать в туалет. Понос ее очень донимал. После туалета Марина возвращалась на диван вся в холодном поту. Ее бил кашель, усугубляющий тошноту. Несколько раз у нее начинала идти носом кровь, которая не останавливалась часами. Маринино настроение менялось: то от жалости к себе она не могла сдержать слез, то, наоборот, ей казалось, что она просто обязана эту реку переплыть, пусть трудно, но останавливаться нельзя, иначе она умрет. В такие минуты Марина была полностью уверена, что все у нее будет хорошо, просто сейчас надо потерпеть.
Перед началом сеансов облучения, Марина лежала на специальной столе, и доктор, молодой дядька, рисовал на ее груди черным маркером. Марине казалось, что облучение намного легче, чем химия. Может и так, но зато ничто не создавало в ней такого чувства заброшенности и одиночества, чем пребывание внутри аппарата. Техник закрывает ей грудь какими-то накладками, просит не двигаться, спокойно дышать, не напрягать мышцы. Как все вроде бы просто. Но потом все уходят, закрывают толстую глухую дверь, и ты остаешься один, как зачумленный, как лабораторное животное, за которым наблюдают через окошко. Что-то перемещается, в камере душно и шумно. Дикое неестественное состояние: механический голос, который советует не беспокоится. Как не беспокоиться. Марине тревожно, тягостно, страшно, усилием воли она старается не шевелиться, пока в нее входят невидимые смертоносные частицы, про которые Марина ничего не понимает. Как ей говорят,