дохляком показываться. Глянула она на меня и в голос:
– Nom de Dieu! Что это с тобой? Чего разлегся посреди дня? T’en as une mine![67] В точности покойник!
Вид у меня, наверное, был веселый – пять дней не жрал и не вставал почти, и уже дня три как не мылся и не брился. Комната тоже свинарник настоящий. Мария опять кричит:
– Да что стряслось?
– Стряслось! – говорю я. – Ни черта! Голодный! Пять дней во рту ни крошки, вот что стряслось.
Мария заохала:
– Прям-таки ни крошки? Чего ж? Нисколько, что ли, нету денег?
– Денег! Сама ты сообрази, стал бы я голодать-то, когда бы были? Пять су в кармане, и до нитки все заложено. Кругом погляди, есть тут чего продать или закладывать? Найдешь если тут на полфранка, значит, умней меня.
Мария стала смотреть кругом. Ходила, тыкалась по углам в разный хлам – и вдруг прямо вся затряслась, глазищи круглые, губищи толстые выпятила:
– Балда! – кричит. – Дурень! А это что?
Смотрю, из кучи раскопала керосиновый бидон для той лампы, которую я уж давно с другим барахлом в заклад снес.
– И что? – говорю. – Бидон керосиновый, что ж еще?
– Дурень! Ты в лавке, когда керосину отпускали, за бидон три франка залог давал?
Ну верно, три с полтиной тогда выложил. Всегда ведь за бидон велят залог оставить, а после, как бидон вернешь, деньги назад.
– Давал, чтоб их… – начал я.
– Вот балда! – орет Мария. И пляшет, так разошлась, я думал, полы своими дубовыми башмаками проломит точно. – T’es louf![68] T’es louf! Чего ж обратно в лавку не бежишь залог брать? Голодает, когда у него деньги перед носом! Вот дурень!
Сам теперь не пойму, как я не сообразил обратно бидон сдать. Пять дней рядом монеты были! Голову с подушки поднял: «Живо! – кричу Марии, – выручай, чертом несись на угол, к бакалейщику! Да куснуть притащи!»
Мария молча бидон хвать и вниз по лестнице загрохотала, как слон бешеный. Трех минут не прошло, назад – в одной руке кило хлеба, в другой вина пол-литра. Не до спасибо даже было, цапнул хлеб и давай зубами рвать. А ты заметил, какой у хлеба вкус, когда долго не евши? Сырой, холодный, к языку замазкой липнет, но хорош, дьявол! А вино – я бутылку в рот опрокинул и без отрыва, и прям в жилы по всему организму сила потекла. Эх, другая жизнь!
Кило хлеба сожрал, не передохнул. Мария все стояла руки в боки, глядела, как я ел.
– Ну, – говорит потом, – получше?
– Получше! – говорю. – Куда как лучше! Одно бы еще только – закурить.
Она рукой в кармане фартука пошарила, башкой мотает:
– Не, никак. Семь су осталось, а сигарет самых дешевых пачка – двенадцать су.
– Тогда, – кричу, – будет мне курево! Ну, дьявол, во валит удача! Пять су у меня есть, как раз и хватит.
Взяла Мария двенадцать су, потопала к табачнику. А я тут кое-чего вспомнил, что вовсе из головы вон. Про эту, черт ее дери, святую Элоизу. Я же ей свечку обещал, если денег пошлет, а разве ж не сбылось? «Франка бы три-четыре» попросил –