книга? – И тычу пальцем в надпись "Темные духи".
Пауэрс что-то бурчит, и я так понимаю, что книга – полный отстой.
Затем я спрашиваю первое, что приходит в голову:
– Есть что-нибудь новое об искусствоведе?
Пауэрс молчит и даже не собирается бурчать. Я смотрю в его глаза. Они кажутся крошечными на фоне свисающих под ними практически бульдожьих мешков. Пауэрс боится, думаю я, чего-то боится и что-то скрывает или, возможно, его заставляют что-то скрывать.
– Ты точно отдыхал на природе? – спрашиваю я.
Пауэрс кивает головой.
Я вспоминаю о последней оговоренной с ним продаже и спрашиваю:
– Как поживает «Твердыня Тибета»?
Пауэрс начинает бурчать, и я понимаю, что картина Рериха ушла по трехпроцентной скидке, как и было оговорено. Он что-то добавляет к своему бурчанию, и я так понимаю, что деньги за «Твердыню…» находятся на его банковском счете.
– Хоть это радует, – говорю я.
Пауэрс бурчит, что выпишет мне чек.
– Само собой, – говорю я.
Затем Пауэрс… как-то неуловимо меняется в лице. Оно как и прежде, как у недовольного жизнью бульдога, но что-то микроскопическое в нем проскользнуло, что мне очень не понравилось.
– Я знаю кое-что об искусствоведе, – говорит Пауэрс, говорит, а не бурчит, что странно.
Он смотрит на меня с неуместной осторожностью, будто ожидает, что я на него наброшусь.
– Позавчера его посадили, – продолжает Пауэрс. – Его подозревают в связях с мафией.
И добавляет:
– Его зовут Роберт Брайан Фостер.
Мне это имя ни о чем не говорит. Я продолжаю смотреть на Пауэрса. Меня смущает та легкость, с которой он начал не бессвязно лопотать слова, а членораздельно их произносить.
– Фостер не виноват в том, что с тобой происходит, – говорит Пауэрс.
– А что со мной происходит?
– Кто-то подбросил мозги на порог твоего дома, – говорит Пауэрс, говорит и улыбается, как наверняка улыбалась Клэр, когда несла свою чушь по телефону. – Кто-то привязал тебя голого к пентаграмме.
Я краснею – от гнева? От стыда? Я не знаю. Я уверен, что ничего не говорил Пауэрсу об этом, тогда откуда, он, черт побери, все узнал? Об этом теми же словами я и спрашиваю у Пауэрса.
Пауэрс молчит, молчит и улыбается. Меня бесит эта улыбка. В данный момент меня взбесила бы любая улыбка, кроме, пожалуй, улыбки моей Сэнди.
Вдруг мое тело становится горячим изнутри. Этот жар проходит быстро, и я о нем словно забываю, будто бы его и не было вовсе. Хотя… если я его почувствовал, значит, жар все-таки был? Я не уверен. И чувствую, что мысль о жаре у меня исчезает, просто тает в моем теле. И теперь я уверен, что никакого жара не было. Мне просто показалось. Я не запоминаю каждое моргание собственных глаз, поэтому не запоминаю и жара.
Прервав свой самоанализ, я обнаруживаю, что держу Пауэрса за грудки и, брызжа слюной, кричу:
– Хватит молчать! Говори мне все, что знаешь!!!
Пауэрс смотрит на меня так же, как я наверняка смотрел на женщину в латексе. Он что-то