помнишь ли Ты, что ранняя редакция романа «Доктор Живаго» имела название «Смерти нет»? Так вот, если одолеешь книгу Акунина, поймешь (или подтвердишь свое видение-понимание), что ЕЁ, действительно, нет и не будет. Здесь я совсем не имею в виду христианскую «жизнь вечную» (это предмет веры, а не словесных ратоборствований). Приведу два чеканных афоризма: «Всё, что когда-то было, и все, кто когда-то жил, остаются навсегда» (С. 6); «Рождение и смерть – это не стены, а двери».
В конце книги писатель формулирует задачу мирового людского сообщества: «Главная мечта человечества – избавиться от страха смерти, а вместе с ним и от всех прочих страхов. Это означает не вообще уничтожить смерть, а исключить смерть неожиданную, непредсказуемую и преждевременную… Когда смерть перестанет внушать страх и восприниматься как зло, можно будет считать, что человечество свой путь благополучно завершило и вернулось в Эдем» (С. 226). Тривиальная, казалось бы, мысль, а вся книга – развернутый комментарий к ней. Ох, и хочется же обильно и сверхобильно цитировать книгу, а нельзя, ибо не дело: надо свои скудоумные мыслишки выуживать из канавы.
Эх, о каких «ушедших» повествует Чхартишвили, посетивший «дорогие могилы» (Достоевский): Салтычиха, Карл-Хейнрих (!!!) Маркс, Абеляр и Элоиза, Бальзак, Жерар де Нерваль, Альфред де Мюссе, Оскар Уайльд, Аполлинер, Модильяни, Айседора Дункан, Махно, Джим Моррисон и прочая, и прочая, и прочая. И фото, и фото, и фото могил и надгробий… Кладбищенские рассказы Акунина превосходны, кстати, в одном из них появляется небезызвестный коллежский асессор (чиновник восьмого класса в «Табели о рангах») Эраст Фандорин. Действие рассказа происходит на «иностранном» кладбище в Иокогаме.
Устал я строчить о высоком. Вильнем хвостом (на сей раз направо). Был у меня в 1970-е годочки, как теперь пишут, высокодуховные и высокоморальные, товарищ Лев Р. Левушка был единственным на всю совдепию светским специалистом по церковной музыке, заведовал фонограммархивом Института истории религии и атеизма. Институт размещался в Казанском соборе, а фонограммархив – в отдельном помещении на улице Плеханова (в девичестве – Казанской). Человек он был чудесный, ласковый, добрый, бесподобно играл на гармошке и пел «Лазаря». И вот как-то к ученым-безбожникам нагрянула ученая-синтоистка, барышня, изучавшая (ее тему работы я хорошо помню) церковные элементы в музыке Чайковского (плюс литургические произведения композитора, которые тогда были запрещены; Яков Рубенчик подтвердит). Натурально, японка хорошо говорила по-русски (ноблесс оближ – историк русской музыки).
И приключился у них скоротечный роман, как «Солнечный удар» (Бунин). Любая связь с иностранцами тогда не приветствовалась, мягко говоря; по себе знаю. Двое суток они (по понятным причинам) не вылезали из фонограммархива. Потом Лева поехал провожать ее в аэропорт. Там они поцеловались на прощанье (они не думали, что навсегда), барышня протянула ему визитную карточку и сказала: «Будешь в Иокогаме – позвони». Никогда Лева не побывал в Иокогаме,