несколько раз с содроганием подходил к мёртвому его телу, испытывая при этом такую жуткую тоску, что если б мог, то, наверное, завыл бы по-собачьи. В этом же состоянии грусти, уныния и всё подавляющего ужаса я и ездил на кладбище, куда нас возили в холодной и пропахшей бензином, еле тащившейся вслед за толпой, служебной машине, сослуживцы отца. Мама, в чёрном платке, натянутом почти на глаза, постоянно плакала, то снимая, то вновь цепляя на нос очки, без которых, и так-то растерянная и несчастная, казалась ещё более убитой горем. Она всё мяла в руках мокрый от слёз носовой платок в синий горошек, и её с трудом удалось успокоить и увести от могилы к опостылевшей нам, за эти часы, служебной легковушке, отвезшей нас, после того, как гроб опустили в могилу, и на крышку его были брошены, шедшими по кругу людьми, горсти рассыпающейся влажноватой глинистой земли, чуть припорошённой мягким снегом, ещё не успевшим растаять, в столовую, на поминки. Могильщики, закончив свою работу, прикрыли, выросший холмик, венками.
Дед с бабушкой, конечно, тоже находились здесь, но мне больше запомнилась реакция мамы, а не их, ведь я постоянно стоял рядом с нею, иногда держась за рукав её тоненького зелёного пальто. Кажется, дед первым бросил горсть земли на опущенный в яму гроб, левой рукой комкая ушанку и, вытирая ею глаза. А вот, что бабушка, что же делала она? Нет, не помню… Не она ли, когда крышка гроба уже закрыла лицо лежавшего в нём мёртвого человека, и молотки, вбив гвозди, погрузили его в вечную, отныне, темноту, бросилась с громкими криками на красную обивку? Не помню…
Попрощаться, несмотря на сырую холодную погоду, пришло много самого разного народа. Больше всего было людей в серых форменных шинелях, что объяснимо. Подавляющую часть пришедших я не знал и никогда ранее не видел, не представлял, кто все эти люди и почему они вдруг захотели попрощаться с мёртвым, если не бывали у живого. Не знаю точно, сколько всего присутствовало, т.к. считать я ещё почти не умел, но помню, что прощающиеся долго обходили у гроба, стоящего в комнате, снимая шапки, ступая по голым половицам снежными ботинками, поскрипывающими сапогами, неприятно пахнущими сырыми пимами, и глядя куда-то в пол, а не на покойника, будто чего-то стыдились, словно чувствовали они за собой какую-то вину, которой, на самом-то деле, наверное, и не существовало вовсе, вину за то, что, вот, он, молодой и красивый, оставивший после себя сиротами двух малолетних детей, вдову, лежит тут перед ними мёртвый, а они старше, опытней стоят у его, подготовленного к погребению, тела, и не в состоянии ничего исправить.
После выноса гроба из комнаты вокруг табуретов осталась, мокрая от снега и растаявшей земли, тёмная круговая дорожка, и бабушка Аня задержалась, чтобы вымыть полы и прибраться. Улица встретила нас ожидающим грузовиком, он должен был вести отца к месту его последнего пристанища; музыкантами, неспешно шествовавшими за ним, сверкавшими своими медными тарелками и трубами, и осторожно, словно опасаясь, что потревожат