зверюги прячутся меж глыб, лежащих частично в воде, частично на берегу. Те, кто имел опыт и оказывался удачлив, вытаскивая усачей на свет божий, варили их в кастрюле, разводя костёр прямо между камней. Пищей для огня служили притащенные с высокого берега старые сухие ветки, разбитые ящики, щепки и поленья, незаметно позаимствованные из дровениц у ворот ближайших домов. Выеденные панцири бросались тут же и иногда хрустели под сапогом. Среди булыжников встречались трупы странных, сероватых, с белым брюшком, продолговатых рыбин. Они очень походили на змей, считались ядовитыми, в пищу не употреблялись и, если вдруг оказывались у кого-то в саке, то недрогнувшей рукой выбрасывались на прибрежные камни, где какое-то время извивались, пытаясь безуспешно доползти до спасительной воды. Среди прочего ужаса про этих рыб ходила байка, что они могут вцепляться зубами в голую человеческую ногу или руку и пить кровь. Пацаны их побаивались и, видя извивающееся у воды тельце, бросали в него камнями, пытаясь добить. Это сейчас я знаю, что угорь совершенно безобиден, а в то время старался держаться от них, даже мёртвых, подальше.
И вот, спустившись к реке, я улёгся животом на камни, почти сразу же, намочив и замарав, не только свою единственную домашнюю куртку, но и брюки. Закатав правый рукав, я начал шарить под одной глыбой, под второй, под третьей. В сапог, каким-то неведомым образом попала холодная противная вода, мне пришлось его снимать и отжимать носки. И ничего, никого, ни одного рака!
Да что раков! Даже рыбаков на берегу в этот промозглый день не было. Лишь вдали, поближе к тополям, у чьего-то доходившего почти до воды огорода, маячила одинокая фигурка, махавшая удочкой. Знай я, кто это, то, наверное, не стал бы слишком долго задерживаться и отдыхать, сидя на валуне, болтая сапогами в потоке.
Встав, отряхнувшись и перебравшись по камням чуточку дальше по течению, я повторил попытки. Но и они не дали никакого результата.
Рукава куртки, касаясь воды, намокли, стало совсем неуютно и холодно. Запах водорослей, смешиваясь с вонью мочи, гниющей рыбы и сгоревших досок, валявшихся тут же, казался тошнотворным.
Совсем отчаявшись, я собрался было в последний раз пошарить под ещё одной глыбой, но тут у меня за спиной раздался голос:
– Чё, раков ищешь?
Это был Колька Налим, деревенский уркаган лет пятнадцати, худой и длинный, с желтоватым прыщавым лицом, куривший папиросы и пивший вино, постоянно сплёвывавший через губу, частый клиент детской комнаты милиции. С ним не могли сладить ни мать, больше внимания уделявшая мужикам и пьянкам, нежели сыну, ни школа. Инспектор по делам несовершеннолетних говаривала Налиму, что он, рано или поздно, каким бы скользким ни казался, отправится в колонию. Что в итоге и случилось. Колька целыми днями пропадал на берегу, не брезговал даже самой мелкой рыбёшкой, из которой дома варил уху. Ребята моего возраста Налима побаивались и старались обходить стороной,