ла Завязкины; Метёлкин – Обдуев, Пистон
ЖИВОЙ КАМЕНЬ
/сны/
Пролог
На сквознячке, под холодным дождичком клали на песок камушки, подбивали стеклянными молоточками, пробовали, не качаются ли? Мёртво!
Площадь.
Поотрубали башки лентяям и негодяям.
«Лобная».
Питерск. Наши дни. Она.
Точнее над ней! Парит кус земли. Шесть соток и дом. Невидимые, неслышные, неосязаемые.
Прохожие шарахаются по комнатам, бьются о голубую ель, топчут клубнику и спящего кота /звать Пистон, снится первая любовь/, таранят парник с томатами, увы! Ничего, кроме легчайшей прухи навоза, не ощущая.
В горнице авторы: Роман – импульсивный мен, в голове «Взвейтесь кострами синие ночи!»; Новелла – его супруга, над головой вечный Штраус; Метёлкин-Обдуев – родственник по собачьей линии, фанат Чака Берри.
Роман, захлопнув том Лермонтова:
– Прав Михаил Юрьевич насчет предисловия. Вещь первая и вместе с тем последняя!
Буйное отряхивание, сочный зевок, зычный баритон! Из-под стола, на котором Новелла режет лук и помидоры:
– Монолог цепного пса», покатит на предисловие?
– Зачти!
Сверкая улыбкой, родственник /размер средний, окрас чёрный, уши висячие, хвост сабелькой/ ступает на середину комнаты, перевоплощается в злобную цепную тварь:
– Когда-нибудь я перегрызу эту проклятую цепь! Но не побегу в эти дурацкие поля, а останусь лежать здесь, как ни в чём не бывало. Пока не придёт мой враг и не начнёт дразнить меня, как всегда… Нет! Не, как всегда. На этот раз я перегрызу ему горло. У-у-у… проклятая цепь!!!
«Монстр» исчезает, перед присутствующими – милый родственник:
– Анубис – Обдуев.
Новелла роняет нож:
– Кто?!
Роман отлипает от печки:
– Анубис у древних египтян – бог смерти! По-моему, для псевдонима мрачновато.
Чтец лезет под стол, припечатывает бархатной щекой ступни женщины:
– Не надо никакого предисловия! У моря и наши дни.
Потрескиванье клавиатуры, смачный хруст шинкуемого лука.
Записки безнравственного человека
– Можно вас в щёчку поцеловать?
Улыбка, щелчок! Светик Васильевна, корма газетчицы – сенсация моего утра, вырубила диктофон.
Порция румян, порция губной помады, марш под юбку… бешеный грохот в дверь! «Каблук?» Тихо.
– Подслушивают?
– Всё равно уйдут.
Считаю до двадцати, киваю на штору. Беби гасится у компа.
Открываю дверь, взлетаю на шесть ступенек и чуть не давлю Вермута. «Вот те раз! А эта гусеница мохнатая, что тут делает?»
Следов от шин нет. «Сирень, однако!»
Рывок в палисадник.
Родимый окоп.
– Све-е-етик!
Из-за шторки показывается Дюймовочка, к которой явился господин Крот. Обрушивается в кресло и рыдает.
Осыпаю объект сиренью, пристраиваю левую булку на подлокотник. «Минутки три поиграем и харе!» Ладонь на шероховатой макушке /подруга явно перелила лаку для волос/ замирает: «А вдруг это был Каблук? А что я могу сделать?»
Ни-че-го.
«Выпить надо» – подсказал внутренний голос. «И вино есть, Наташка приносила…»
– Сумощку тай, пошалса!
Нашариваю в обплаканных цветах и листьях ридикюль, даю. Сейчас подкрасит губки и свалит.
Пачка элема, дымок.
Зажига шлёпается на пень – журнальный столик, рикошетит под сталинского монстра /железная трёхспальная кровать, подаренная при заселении хозяевами/.
Лезу, возвращаюсь с пыльным пузырем «Наташкиндара»:
– Будешь?
– Буду.
– За кота!
– За какого ещё кота?
Преданно смотрю в суровые глазки:
– За большего и чёрного, Свет, Вермутом звать. Чтоб не беспокоил!
– Жена приходила, что ли?
Цепляю элемину, пускаю волнительное колечко:
– Фиг её знает! Кот перед дверью лежит и тишина-а-а-а…
– Значит, за кота?
– За кошек!
Ослепительный, молочно-клубничный оскал. Пьём. «Восьмого марта прискакала, наверное, помириться хотела…»
– Слушай, Свет, а что ты на восьмое марта делала?
– Мой сюрприз устроил! Два ребра мне сломал.
Аккуратно заплёвывает окурок, нежно улыбается:
– Ему приспичило, а я не давала!
Откинулась в кресле, закрыла глаза. «Пора!» Прикипаю к почти родным от «Наташкиндара» губам.
– Ляжем?
– А больше