могилой,
По воле жестокости
Их нелюдимой.
Годы идут,
Но память живет
Про арабатский
Жестокий
Черед.
И йодом пропахший
Воздух
Першит,
И море тревожное
Грустно шумит…
Строгий удел!
Жестокое знамя!
Век тишины
Минутой
Молчанья,
Как запоздалый
Непрошеный гость,
К днищу пустил
Арабатскую
Горсть.
Двадцать третье7
Номану Челебиджихану
Возвысить знамя!
Этот день
Несет важнейшую печаль.
Всего одна была мишень,
В нее нацелился февраль.
Теперь приходится внимать
Позорных слов лукавый хор…
Нам всем давно пора бы знать:
В тот день произошел террор!
Их «революционный» клич
Кровавым следом помутнел.
Узрите душ их паралич!
Узрите полный беспредел!
Так Вам сулило двадцать третье…
Судьбы жестокие законы…
Мы не забудем то увечье!
Его запомнят миллионы!
И память эту не позволим
Мы никому вовек оттопать!
Пускай шумит об этом море!
Пускай рокочет Севастополь!
Мы не простим, Номан агъа8.
За то кровавое мгновенье,
За вековое преступленье,
За двадцать третье февраля!
К народу
День за днем, неделя за неделей
Отживают старые порядки.
И шутя, обыденности веют
Нам не подходящие повадки.
С ранних лет любил я побережье,
И степных раздолий голубень.
Но какой в них толк, когда небрежен
Человек, что житель тех земель?
Я порой тоскую за природу,
Иногда тоскую по любви.
Но печаль, что душит по народу,
Никогда ничто не заслонит.
Край богатый мой и благовидный.
Этого у Крыма не отнять.
Под студеный бриз неукротимый,
Я привык про лучшее мечтать.
Так теперь не сложно вечерами,
Думать лихорадочно о том,
Чтобы мы, разбитые годами,
Приняли отчетливый погром.
Чтобы мы к обыденным манерам
Приобщили веру и мораль,
И пускай смеются лицемеры —
Нам идти совсем в другую даль:
В ту, что истекает побережьем,
Над которым плачет голубень,
Потому что долго был небрежен
Человек, что житель тех земель.
«Сердечные наброски»
«Ты стояла под кущей сирени…»
Ты стояла под кущей сирени,
Ветер волосы гладил твои.
И под шелест отрады весенней
Пели песню свою соловьи.
Они пели, казалось, о чувствах,
О пожарах сердечной