на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.
– Где, скажи на милость, ты их раздобыл?
– В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые на меня налезли.
Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги. И в тот же миг забили часы – нестройно и вразнобой.
Дедушка вздрогнул и поднес к глазам свои золотые часы.
– Так-то ты следишь за часами, нескладеха, – проворчал он.
Босиком он обошел дом и проверил и завел все часы.
Дедушка переходил из комнаты в комнату.
Дойдя до туалета, он дернул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.
– А ты кто такой? – гаркнул дедушка.
Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:
– Ингве Лаурин.
Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.
– Что это ты напялил на себя такое? – проворчал он. – Надо одеваться приличнее.
Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.
Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых черных сигарет. Пар поднимался над чашками с чаем, сухари лежали на блюдце нетронутые.
– Я пришел сюда умирать, – объявил дедушка. – Вот зачем я пришел.
В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.
Ингве заерзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.
– Знаю, знаю, – загремел он. – Может, вам это и не подходит. Но в этой чертовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное белье меняют, то таблетками пичкают, то еще что-нибудь им приспичит!
Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, вернулось к прежнему мерному покачиванию.
– В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.
Мама не сводила с дедушки глаз.
– Я знала, – сказала она. – Я все поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.
Она улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слезы.
Дедушка улыбнулся в ответ.
Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придет печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока все это казалось совершенно немыслимым.
Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.
Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий,