слышал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.
– Передай привет Ивану, – попросил он. – Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Не знаю, кто придет на его место, – старичок вздохнул.
Ингве с недовольным видом волок виолончель.
– Выбирай, – сказала ему мама в машине. Она гнала как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в ужасе сжавшемуся на заднем сиденье. – Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.
Я надеялась, что он съедет.
За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мёйе[3]. Я загадала, чтобы он никогда не умирал.
Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты – муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог Отец. Дедушка научил меня плавать и бороться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.
«Откуда она набралась таких слов?» – удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.
«От тебя, милый», – отвечала бабушка. В ту пору она была еще жива.
«Черта с два!» – запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.
Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле, сделать так, чтобы дедушка никогда не умирал.
– Забери лучше Ингве! – умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. – Миленький Боже, забери этого придурка!
Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, меж тем как кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и серфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков…
Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.
– Эй, голубушка, – прошептал дедушка, – как дела?
– Паршиво, – промямлила я и расплакалась.
Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым мудрым богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?
– Бедняжка, – прошептал дедушка. – Таков уж род человеческий, все здесь перемешано: блаженные и недотепы, чудаки и зануды. Твоя мама – чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А еще есть зануды.