республики, опередив даже таких бесспорных лидеров, как «Фантомас», «Бабетта», «Звездные войны» и «Последнее танго в Париже».
В советской табели о прокате фильм, на десятилетия ставший эмблемой поколения оттепели, занял почетное 366-е место, уступив даже такой серятине, как «Стряпуха», «Змеелов» и «Тайны мадам Вонг». Россия не приняла богатого внутреннего мира шалавы, которому рукоплескали главные залы обеих столиц. Вместе с немым восторгом посвященных картину сопровождал глухой недоуменный ропот в прессе: такой сильный фильм – и о такой ничтожной женщине! Ворчунов, не постигших сложности и противоречивости, поднимали на смех, дразнили филистерами и подробно объясняли тщету попыток подверстать к общей судьбе тонкую душевную организацию.
Общая неумелость в речах помешала оппонентам картины сформулировать свою тихую и злую позицию: когда родина в опасности – идите вы к черту со своим внутренним миром и всеми его изгибами! Кому как не вам, военной безотцовщине, знать, что случаются в жизни страны моменты, когда сложность не ко двору, когда все ясно и просто, а гвоздь партизана Боснюка, которым он заколол немецкого офицера, стоит в десять раз дороже всех белок, абажуров и прочих фетишей одухотворенных девушек с ренессансными именами. Как говорили 14 лет спустя в «Белорусском вокзале»: вот враг, рядом свои, и наше дело правое. Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный. Война возвращает общество к первобытным кострам, возле которых правы именно эти примитивные, пошлые, прозаические люди с общих кухонь и нар – и бабка, ворчащая, что «мечтать после войны будешь», и солдатик с гармошкой, намекающий, что, пока мы здесь, наши бабцы времени даром не теряют, и раненый, орущий, что курвы тыловые страшнее фашиста: в самое сердце бьют. «Мужик воюет – баба ждет» – вот универсальная философия черных времен, отступление от которой перестает быть личным делом двоих.
Потому европейский киноистеблишмент столь бурно и принял трагедию Вероники, что под словом «война» благочинная Европа весь XX век понимала гвоздички цветов национального флага в петлице да пожертвования на оборону в металлическую кружку. Вызывающее красное платье Денёв из «Последнего метро» по сей день кажется французам гордым плевком в лицо завоевателям. Жаль, что завоеватели ничего об этом не узнали. То-то бы удивились, наверно, выяснив, что это и есть тот самый Resistance. Франция, которой богатый внутренний мир помешал взяться за оружие и обрек на пять лет позора, Франция, со стыда выдумавшая свое рахитичное сопротивление, Франция, за которую воевали 96 летчиков полка «Нормандия – Неман», Бурвиль с де Фюнесом в военных комедиях да Шарль де Голль по радио из Лондона, – наконец-то нашла сочувствие во стане победителей. Фильм, оправдывающий измену общей красивостью ситуации, а откос от фронта – музыкальными пальцами, пролился живительным бальзамом на душевные раны нации коллаборантов.
В России все было иначе. Нарождающемуся шестидесятничеству вполне по силам было сбросить гипнотический морок урусевской камеры, перекрестить экран и очертить-таки границу своей сложности, которую