по степям бегали, – произнес Гейб, подняв ее ногу, чтобы рассмотреть подошву ботинка. – Довольно маленькие для солдата, – заметил он.
Майкл Фрэнсис пытается загнать детей в пижамы; выдавливает зубную пасту на их одинаковые щетки. Гретта открывает комод и находит старый набор для макраме, на котором висит незаконченное кашпо. Моника принимает бренди из рук Питера; она сидит на диване, подвернув ноги под себя. А Ифа останавливается, чтобы перевести дыхание перед последним пролетом.
У нее на ногах ботинки мертвеца; в сумке бесчисленные коробки фотопленки, особого вида, который нужен Эвелин, он хорошо переносит обработку бромидом серебра, который заливает белым обесцвеченные фоны фотографий Эвелин, передает отпечаток каждого изгиба, каждой впадины, каждого контура, каждой напряженной мышцы в выражении ее моделей. Продают ее только в одном магазине в Бруклине, так что примерно раз в пару месяцев Ифу отправляют пополнять запасы. Ей нравится дорога в те края, она начинается в чреве Манхэттена, а потом поднимается к свету, который штрихует наискосок лица пассажиров.
Табличка, возле которой она стоит, опершись на перила, любому другому сообщила бы: «6-й этаж», но Ифа отворачивается, избегая ее взгляда, словно она – человек, который причинил ей зло. Текст для Ифы скользок и опасен. Ему нельзя верить. Сейчас на табличке может быть написано «6-й этаж», а через секунду буквы с тошнотворной легкостью переместятся и превратятся в «Босой стаж», или «Стой песок», или «9-й паж».
Когда Ифа только приехала в Нью-Йорк, она никого не знала. Примчалась в спешке, словно тот, кто спотыкается, войдя в комнату. Свою жизнь в Лондоне она демонтировала за несколько дней, раздав то, что не могла взять с собой, и оставив велосипед на тротуаре с запиской: «Даром, кому нужен». Она знала кого-то, кто знал одного американского чувака, который сказал, что его крестный управляет музыкальным клубом в каком-то месте, которое называется Бауэри. Он даст Ифе работу, парень был в этом уверен. План зыбкий, но она его приняла.
Когда она только приехала в Нью-Йорк, она заметила, что все время высматривает семьи. На улице, в кафе, в очередях в кинотеатр, под тенистыми кронами деревьев в Центральном парке. Увидев семью, она принималась ее разглядывать. Заходила за ней в магазины, садилась рядом на скамейки, тянулась, чтобы услышать разговоры. Возраст ее не особенно интересовал: годилась любая. Она заглядывала в коляски и ощущала удовлетворение, когда видела на лице младенца намек на материнские необычайно широко расставленные глаза или волосы мыском. Наблюдала, как отец и дочь-подросток вместе едят пончики возле магазина деликатесов на углу и оба одинаково облизывают нижнюю губу, судя по всему, не сознавая, что отражают друг друга, как в зеркале. По дороге к метро она каждое утро встречалась с пожилой матерью и дочерью, которые были накрашены помадой одного цвета; у них были одинаковые тонкие, летучие волосы. Мать зачесывала свои в шиньон; дочь свои остригла – из вызова, всегда думала Ифа, – суровым бобом, который ей не шел. Ифе часто хотелось