людоедок – убьем и крылатую тварь. Когда мой брат вернется из изгнания, он…
Горные недра содрогнулись. От чудовищного подземного толчка задрожали стены, и Малика не удержалась на ногах. Она упала на пол, а жемчуга посыпались с коленей Кригги.
– Замолчи! – закричала девушка и, отшвырнув венец, закрыла голову руками.
Апатитовые плиты продолжали трепетать. Волосы Малики окончательно расплелись и накрыли ее лицо душной волной. Княжна случайно прокусила язык и почувствовала, как ее рот наполнился кровью. Кригга же билась в истерике – она ждала, что гора обрушится на них.
Дрожь прекратилась так же резко, как и началась.
Кригга, уткнувшись в колени, разрыдалась. Под ее кожей выступили позвонки.
– Никогда, – всхлипнула она, – никогда больше не смей так говорить!
Малика не привыкла, когда ей указывают. Откинув копну волос, она привстала на локтях и вытолкнула изо рта кровавый сгусток.
– Что ты несешь? – сказала княжна и поморщилась, а Кригга отняла лицо от коленей.
– Это Матерь-гора, – прошептала девушка. – Матерь, понимаешь? Здесь нельзя так говорить о… о Сармате.
– О да. – Малика утирала окровавленные губы. Язык саднил. – Княгиня стала горой и заключила в себя своего любимого сына. Глупейшая сказка.
Но даже Малика не могла спорить с тем, что недра жили своей жизнью.
– Это не сказка, – прохрипела Кригга, закрывая глаза ладонями.
Над Матерь-горой висела красная оборотничья луна.
Зов крови
III
Первый рев, вырвавшийся из его глотки, рассыпался ошметками звука. Эхо разнесло их по чертогу, оставив таять в полумгле. Второй рев накрыл дребезжащий воздух, будто волна, а третий нахлынул – и заполнил все без остатка. Дрожали стены и пол, о которые билась медно-красная чешуя, и от ударов чешуйки смещались. Выворачивались с кровью.
Его крылья неестественно выгнулись, и кости прорвались наружу. Сошлись под неправильным углом – будто человек свел лопатки. Обе лапы содрогнулись, а когти оставили на камне глубокие борозды. Стальные драконьи мышцы начали расплетаться, как ленты, и расползаться в появляющиеся прорехи. Зубы старались закусить собственную морду – от нечеловеческой, бездонной боли.
Он смахнул лампаду, горящую ниже всех остальных, и желтый огонек растекся по его ломающемуся хребту. Пламя лампады было похоже на кляксу меда, на каплю жидкого воска, и не обожгло его. Даже не сумело отвлечь. Золото расплылось по меди, вспыхнуло в наступающей темноте – и погасло. А драконьи кости продолжали выбиваться из суставов и рвать толстые слои чешуи и кожи.
Перевернувшись на спину, он взревел сильнее. Вымученно, чудовищно. Теперь он старался расцарапать не камень, а собственное брюхо, но не дотягивался ни задними лапами, ни распоротыми крыльями. И метался на полу исполинского чертога, оставляя под собой нити окровавленных, изломанных чешуек.
Хороша ли твоя доля, Сармат?
Луна над Матерь-горой врастала в самоцветное небо.
Если