за этой дамбой – кочевые пристанища. Как и у других стен, разбросанных по Европе агломерации – миллионы беженцев в районах-резервациях, бегущие от локальных городских войн частных корпораций и непригодных более для жизни городов из-за бунтующей погоды.
Я шел вдоль речного канала. Затянулся. Прищепкой, никотин защемил в груди. Впереди меня, неспеша прогуливался отец с сыном. Может отчим, может брат, как знать? Мальчик держал одной рукой синий, легкий воздушный шар, а другой тяжелую руку отца. Во всяком случае, они все так выглядят – эти стальные, гидравлические пластины имитирующие мышечные волокна. Я снова почувствовал тяжесть на челюсти и вкус железа.
Мальчик задрал голову глядя на летящие черные пятна грачей, сорвавшихся с крыши Собора. Я тоже проводил их взглядом. Вспомнил отца. Его бумажные самолеты – оригами из секретных документов. Так мы их утилизировали. Отец чем-то спрыскивал бумажные крылья, дабы быть уверенным, что пущенный белый, космический корабль, войдя в нижние слои атмосферы и преодолев пять этажей, точно сгорит прежде, чем обрушится на зеленое поселение муравьев. Я верил, как и говорил отец, что «особое покрытие» позволяет истребителям разогнаться до сверхсветовой скорости. Они устремлялись в бесконечные дали, оставляя после себя лишь оранжево дымчатый шлейф и запах чернил.
Здесь, на этой земле я его и потерял. В 2010 году отца командировали в Женеву. Он был физиком, работал в ЦЕРН и ничего не рассказывал над какими проектами, и на каких объектах вел работу. Позже он перевез и нас, всю семью в Париж. В 2012 году при взрыве на одном из объектов он погиб, как и еще десяток ученых. Компания просто прислала чек на приличную сумму и письмо с соболезнованиями.
В детстве я часто травмировался. У меня были не самые крепкие кости, и сам я был еще тем везунчиком, но это меня не останавливало от сомнительных развлечений. Мелкими, мы тогда часто носились по всяким крышам и забытым стройкам. Нас не остановил даже вид с восьмого этажа на грязно коричнево-красный асфальт, где в серой куртке и малиновой слякоти потаившего снега лежал наш друг. «Ну, ему хоть в школу завтра не надо теперь», – попытался, помню, тогда кто-то пошутить.
Через год, после смерти отца я сам познал ощущение свободного падения. Хруст обвалившегося края крыши и вот я уже лечу, заглядывая в мелькающие окна многоэтажки. В тот день, помню было серое небо, и были серые обои на шестом этаже, два прыгающих холма под одеялом на пятом, запах жареной картошки на четвертом. Свист ветра. Крики. Потом я обнял капот зеленой машины. Треск. Продолжительный сигнал. Поцеловал горизонтальный бордюр. Мне в глаза ударил луч тусклого солнца. Потом темнота. Тишина. Пропали запахи и ощущение пространства. Занавес.
В следующий раз, когда я открыл глаза, на календаре минуло четыре года.
Знаете, это ощущение, когда не можешь вспомнить какое-то простое слово, оно так и вертится на языке и ты как бы знаешь каждую его