разу не подтянулась, а мышца проявилась. Но было еще одно странное ощущение – будто в зеркале мне показали только эту часть моего тела, а не все вместе. Ощущение было сильным, передать его словами сложно. Может получиться красиво и фальшиво.
* * *
Когда работала на телевидении, у меня было много интервью с врачами, и с онкологами, конечно. Я не раз слышала истории, как женщины боялись сказать мужу про обнаруженную болезнь. Боялись реакции на правду. Мужу я сказала через пять минут после получения диагноза. А к разговору с сыном готовилась, как кошки к родам, – искала место, где смогу это сделать. Рома что-то чувствовал, хотя я «вязала» красивые легенды, оттягивая время.
Я жила у Пети с Агнешкой, сын – в аспирантском общежитии МГУ. Олина Маша была нашим заложником: все знала, все видела, но я просила ее не говорить Роме. Мне надо было самой, но духа не хватало. Каждый день с утра прислушивалась к себе: могу – не могу, а говорить было нечем.
К четвергу Рома решил рвануть на свадьбу друга в Екатеринбург. Взял билеты на самолет, отгул на работе, одноклассницу Катю – и утром пятницы радостная делегация полетела делать сюрприз. В это время мы с Олей ждали своего часа в госпитале ФСБ. Приехали делать сцинтиграфию – метод функциональной визуализации, проще говоря, исследование костей на наличие метастазов. Это было одним из главных исследований, решающим для меня много чего. Но я об этом еще не знала. Знала, что Оля искала нужный телефон и долго дозванивалась до хорошего знакомого, когда-то коллеги ее мамы-физиотерапевта. Договорилась с ним о срочной встрече.
Если бы не Олины онкологические связи, все нужные мне исследования делались бы много дольше. Даже за деньги. В одной из больниц нам предложили очередь через месяц. У меня не была ситуация, когда не по дням, а по часам, хотя мне поставили степень 3А. Но ждать 30 дней, когда есть диагноз, и день тянется, как вареная сгущенка, растягивается, истончается и без всяких границ перетекает в ночь – страшная нелепость. Ты все знаешь, чистишь зубы, говоришь по телефону, работаешь, ешь суп, гуляешь с собакой – и еще на день продвигаешься к исследованию, от которого зависит лечение, его сроки и вообще жизнь. 29 дней, 28, 20, 18, 17… Обратная перспектива.
В общем, в 8.00 мне ввели в вену контрастное вещество. Нужно было ждать три часа, чтобы стать удобной для процесса. Мы с Лё сидели в маленькой комнате напротив друг друга, в глубоких, неудобных для жизни кожаных креслах. Столько сидеть просто так – сложная для меня история. Рядом был хвойный парк с чистым утренним воздухом, я тянула Олю туда. Ну, или вернуться в машину и там поспать. У меня были варианты, у Оли – никаких. Она понимала, о чем может идти речь через три часа. И заранее договорилась с доктором, что если он увидит на снимках то, что сильно осложнит мне жизнь, – не говорить об этом ни мне, ни ей при мне. А все потом – в приватном звонке, а она мне – в вольном пересказе. Поэтому, в отличие от меня, Лё не торопила время.
Медсестра из стеклянной комнаты сказала в микрофон, что