руку помощи подать всем православным! Пусть русский мужик скажет, что готов хоть сейчас бросить соху – и под ружьё! Пусть Распутин этот, уж коли слушает его речи государь, голосом народным замолвит словечко за благодетелей своих – за княжон черногорских и за великого князя. Чай, не забыл ещё, кто его мыться приучил и одеваться, как подобает… кто в палаты царские ввёл…
И ещё в одном деле крепко надеялся на Распутина Николай Николаевич. Княжна Анастасия в браке с герцогом Лейхтенбергским состояла и детей имела от него. Только за спиной у герцога её отношения с великим князем всё ближе становились – уже и не утаить. Блудили напропалую. Вот кабы император помог с разводом дело уладить, да разрешил Николаю Николаевичу на Анастасии жениться!
Опасался великий князь гнева тихони-императора. Уж если государь любимого дядю своего Павла Александровича не пощадил, за женитьбу против царской воли лишил чинов и въезд ему закрыл в Россию, – с Николаем Николаевичем точно церемониться не станет!
Тем более, даже не в герцоге-рогоносце дело, а в том, что сестра Анастасии – княжна Милица – замужем за братом Николая Николаевича, великим князем Петром Николаевичем. А церковь запрещает родным братьям жениться на родных сёстрах. Знамо дело: как первая пара обвенчалась, так вторая уже – кровные родственники. Какая между ними женитьба? Грех! Вот и надеялся великий князь, что уговорит государя сибирский мужик.
Только понемногу выясняться стало, что Распутин-то себе на уме. И болтает всё, что хочет и что думает, а не то, что наказано. И во дворец уже иной раз его везут без сопровождения – и ещё, и ещё раз. А уж о чём меж собой император с братом Григорием беседуют – одному богу ведомо.
Вот с этим ни черногорские княжны, ни кирасир Николай Николаевич примириться никак не могли.
Глава XXIII. Санкт-Петербург. Садик в Коломне
– Я себе так представляю, – басил Маяковский, подкрепляя слова энергичными взмахами кулака, – все эти облачка, цветочки и сюсюканья нам ни к чему. Как вы давеча справедливо заметили – за борт! Смотреть на жизнь из окна и слёзки точить – от горя, от умиления, всё равно, – это не искусство. Искусство должно быть внутри жизни. Вмешиваться в жизнь должно. Управлять, переиначивать! Это как… как обряд, понимаете? Как ритуал. Вот представьте. Собралось племя. Все косматые, в шкурах, с топорами каменными. Горит огромный костёр. А перед костром – шаман. Жрец. И все ловят каждое его слово. Каждое! Потому что у него каждое слово… нет, не на вес золота, золота они же ещё не знают… в общем, от каждого его слова зависит их жизнь. Как он скажет, так и будет. Не вождя слушают, не старейшину – его! Вот таким должно быть искусство. Поэзия такой должна быть, чтобы каждое слово ждали и ловили!
Бурлюк шёл рядом с Маяковским, не перебивая. Из дома на Пушкинской они отправились по Невскому в сторону Адмиралтейства и свернули влево на Морскую. Жара плыла по-прежнему.
Дойдя до Исаакиевской площади, сделали привал, посидели на скамеечке в