в плечо – и затряслась в беззвучном плаче.
А что я могу сделать. Ничего. По голове поглажу. Пошепчу успокоительно: «Ладно, ладно, всё хорошо будет… Всё хорошо…» А сама – хоть вой, хоть о стенку лбом! Нельзя… Глашенька моя за занавеской спит. Пусть спит. Всё лучше, нежели она цельный день сидит у печки, прислонилась к ней – и сидит, и смотрит с тоскливым ужасом на дверь…
После того, как её, мою деточку, кровиночку мою, барский конюх – немчура проклятая – снасильничал, бабушка Ульяна цельный месяц отхаживала, поила травками всяческими, да заговоры шептала. Осенью стравила она комочек кровавый – и вроде бы успокоилась. Только вот сидит теперь – всё боится, что тот вражина клятый в дверь сейчас войдёт.
Только не войдёт он уже. Никуда не войдёт. Завёл его в болото наговор Ульянин – и сгинул он там. Бабы сказывали – шёл он от конюшни до Настюхина болота сам-не-сам. Будто кто за руку тащил. Подошёл к самой трясине, шагнул в неё – и всё. Ульяна после того неделю окромя воды ничё в рот и не брала. Постилась да молилась…
…Ушла Фрося. Поплакалась, что уж полгода как письма от мужа нет – и ушла. А мне опять до утра лики выписывать – вспоминать…
Анатолий Иванович как-то в очередное мое посещение деревни – недели две прошло после того случая на колодце – показал эту икону…
Прошли мы в дом, он открыл старенький комод – средний ящик – и вытащил плоский, большой, размером чуть меньше комодного ящика, свёрток. Развернул старые газеты, потом домотканый, пожелтелый от времени и стирок, льняной холст. И я увидел…
В тонком, чёрном с золотом, обрамлении – голубое небо и холмик, на котором стоят фигуры с нимбами…
– Вот, смотри. Это, можно сказать, реликвия – семейная икона. Соседка наша, Евдокия Матвеевна, покойница, матушка Глафиры-ведьмы, писала…
– Да Глафира-то и не ведьма вовсе! Это дурни молодые деревенские обзывают, а ты и повторяешь, – одёрнула мужа тёща, Анна Ивановна, – Просто женщина несчастная, в детстве умом повредилась… А вам, мужикам, только языками чесать, над женщиной бедной изгаляться! Тьфу!
– Ну ладно, ладно… Что уж там. Сам знаю. Вырвалось только. – Прекратив оправдываться, тесть прислонил икону к стенке между двумя окнами, подозвал меня ближе.
– Вот, гляди.
По центру – это дед мой, Алексей Игнатович. Видишь, он в одеждах чешуйчатых – как у Архангела Михаила бронь. Эт он тогда в Первую Мировую воевал. Контузило его в шестнадцатом годе в августе, да осколок от снаряда в боку застрял – вот он в госпитале и провалялся – аж до марта семнадцатого.
Рядом – бабка моя – Ефросинья Антиповна. Умерла перед самой Отечественной. Ходила заключённым, что канал строили, – да, тот самый, что у Запрудни, имени Москвы, – картошку давать да хлебца немного бедолагам… А один из конвойных – в шутку ли, всерьёз, прицелился в неё из винтовки. А другой в это время сзади подкрался – да и в ладоши хлопнул. У бабушки ноги-то и отнялись. А через полгода и сама угасла. Тихо так. Не беспокоя никого… Видишь,