нам еще один шанс, – молила мама. – Правила новые, мы еще не привыкли…
Немец развернулся, облокотился на лопату и внимательно посмотрел на маму. Потом улыбнулся. Зубы у него были похожи на маленькие подушечки жевательной резинки.
Он наклонился ближе к маме и, понизив голос, спросил:
– А правило о комендантском часе вам известно?
– Да, – ответила мама.
У нее между бровей появилась морщинка, она переступила с ноги на ногу.
– Это правило вы можете нарушить. – Эсэсовец взял двумя пальцами мамин медальон и потер его, а сам не спускал глаз с мамы.
– Тот, кто нарушает комендантский час, должен иметь специальный пропуск, – проговорила мама.
– Они у меня при себе, вот в этом кармане.
Эсэсовец отпустил медальон и похлопал себя по груди.
– Я не понимаю.
– А я думаю, что понимаете.
– Вы хотите сказать, что не станете этого делать, если я приду к вам?
– Если вы так это поняли…
– Все немцы, которых я знаю, – культурные люди. Я не могу поверить в то, что вы просите пойти на это мать двоих детей.
Эсэсовец наклонил голову набок, закусил губу и поднял лопату.
– Жаль, что вы так к этому относитесь.
– Подождите, – взмолилась мама.
Немец взмахнул лопатой.
– О господи, нет! – закричала мама.
Она потянулась, чтобы взять эсэсовца за руку, но слишком поздно. Как только лопата поднялась в воздух, ее было уже не остановить.
Глава 3
Герта
1939 год
В полночь мы с отцом пешком прошли шесть кварталов от нашей скромной квартирки в цокольном этаже здания до более красивого района Дюссельдорфа с белокаменными домами, где прислуга подметала улицу и прищипывала герань в наружных ящиках для цветов. Ночь, хоть и в конце сентября, была теплой и безветренной. Такую погоду называли «погода фюрера», потому что она способствовала кампаниям Гитлера. И уж точно помогла занять Польшу.
Я взбежала по ступенькам к двустворчатым дверям с белой кованой решеткой филигранной работы, защищавшей стекло «с морозом», и нажала кнопку серебряного звонка.
«Кац вообще дома?» – волновалась я.
За матовым стеклом горел слабый свет, но газовые фонари по сторонам двери были выключены. Отец ждал на улице – стоял в темноте, обхватив руками живот.
В тот год, когда здоровье отца ухудшилось так резко, что он был вынужден обратиться к старому лекарю-еврею, мне исполнилось двадцать пять. Нам запрещалось называть евреев докторами, для них подобрали термин «лекари». Также арийцам запрещалось часто обращаться к докторам-неарийцам, но мой отец редко следовал правилам.
Где-то в глубине дома зазвонил колокольчик. До этого я никогда не была в доме евреев и сейчас не горела желанием туда войти, но отец настоял на том, чтобы я отправилась с ним. В общем, мне очень не хотелось задерживаться в этом здании.
За матовым стеклом зажегся яркий свет и появился темный силуэт. Створка справа от меня приоткрылась, и я увидела своего бывшего сокурсника,