одиннадцати?
«Пройдусь до церкви Мадлен, – сказал он себе, – и не спеша двинусь обратно».
На углу площади Оперы он столкнулся с толстым молодым человеком, которого он где-то как будто видел.
Он пошел за ним, роясь в своих воспоминаниях и повторяя вполголоса:
– Черт возьми, где же я встречался с этим субъектом?
Тщетно напрягал он мысль, как вдруг память его сотворила чудо, и этот же самый человек предстал перед ним менее толстым, более юным, одетым в гусарский мундир.
– Да ведь это Форестье! – вскрикнул Дюруа и, догнав его, хлопнул по плечу.
Тот обернулся, посмотрел на него и спросил:
– Что вам угодно, сударь?
Дюруа засмеялся:
– Не узнаешь?
– Нет.
– Жорж Дюруа, из шестого гусарского.
Форестье протянул ему обе руки:
– А, дружище! Как поживаешь?
– Превосходно, а ты?
– Я, брат, так себе. Вообрази, грудь у меня стала точно из папье-маше, и кашляю я шесть месяцев в году, – все это последствия бронхита, который я схватил четыре года назад в Буживале[7], как только вернулся во Францию.
– Вот оно что! А вид у тебя здоровый.
Форестье, взяв старого товарища под руку, заговорил о своей болезни, о диагнозах и советах врачей, о том, как трудно ему, такому занятому, следовать их указаниям. Ему предписано провести зиму на юге, но разве это возможно? Он женат, он журналист, он занимает прекрасное положение.
– Я заведую отделом политики во «Французской жизни», помещаю в «Спасении» отчеты о заседаниях сената и время от времени даю литературную хронику в «Планету»[8]. Как видишь, я стал на ноги.
Дюруа с удивлением смотрел на него. Форестье сильно изменился, стал вполне зрелым человеком. Походка, манера держаться, костюм, брюшко – все обличало в нем преуспевающего, самоуверенного господина, любящего плотно покушать. А прежде это был худой, тонкий и стройный юноша, ветрогон, забияка, непоседа, горлан. За три года Париж сделал из него совсем другого человека – степенного, тучного, с сединой на висках, хотя ему было не больше двадцати семи лет.
– Ты куда направляешься? – спросил Форестье.
– Никуда, – ответил Дюруа, – просто гуляю перед сном.
– Что ж, может, проводишь меня в редакцию «Французской жизни»? Мне только просмотреть корректуру, а потом мы где-нибудь выпьем по кружке пива.
– Идет.
И с той непринужденностью, которая так легко дается бывшим одноклассникам и однополчанам, они пошли под руку.
– Что поделываешь? – спросил Форестье.
Дюруа пожал плечами:
– По правде сказать, околеваю с голоду. Когда кончился срок моей службы, я приехал сюда, чтобы… чтобы сделать карьеру, – вернее, мне просто захотелось пожить в Париже. Но вот уж полгода, как я служу в управлении Северной железной дороги и получаю всего-навсего полторы тысячи франков в год.[9]
– Не густо, черт возьми, – промычал