семейств и расставил по руководящим позициям верных соратников-военных.
Империя, возможно, была восстановлена, однако в течение почти полувека бóльшая ее часть (за исключением Британии и Галлии) находилась под постоянной угрозой. Этот период беззащитности и страха для ее жителей очень скоро поставил под сомнение прежнее мировосприятие и уклад жизни. В приграничных провинциях стабильность, которая подпитывала величественный статус римских учреждений и ритуалов, была уничтожена вторжениями. Предписанное почитание римских богов тоже приходило в упадок – по мере того как люди обращались к религии, в которой духовный смысл существования обретался человеком посредством внутреннего просветления и которая вместе с тем подавала пример добродетельной жизни в мире, все больше и больше переполнявшемся злом. Посреди смятения христианская церковь предлагала стать частью строго очерченной общности людей, несущей ясное послание искупления и спасения. В годы кризиса сострадание и мужество, свойственные христианам, проявились еще сильнее, чем прежде – резко выделяясь на фоне пренебрежения своими и чужими проблемами, характерного для стоического мироощущения. Христианство демонстрировало интересный парадокс: оставаясь адептами идеи личного спасения и внутреннего сосредоточения духа, христиане верили в исключительную нравственную необходимость любви и заботы о ближнем. В одном из наиболее запоминающихся отрывков Павел поучает членов общины: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор 13:1). В глазах римского общества, приходящего в себя после глубочайшего за последние два века кризиса, христианство воплощало действительную альтернативу прежнему порядку. Для многих подданных и граждан империи этот кризис показал, что конфликт империи с христианством является чем-то незначительным в сравнении с угрозой, которую представляли осаждавшие ее враги. Мир перестал делиться на язычников и христиан, поскольку на первый план выступило деление между империей и варварами. И хотя этот сдвиг не был явно выражен, он имел глубокие последствия – перестав быть «внутренним врагом», христианство стало казаться многим одним из главных инструментов в борьбе за сохранение империи.
Вместе с увеличением влияния христианства в практической жизни его богословское учение постепенно вводило религиозную веру в контекст имперского бытия. Хотя процесс этот был достаточно непростым и противоречивым, отдельные христианские авторы стали представлять империю как необходимую предтечу новому пришествию Христа, – это означало, что христианство начало инкорпорировать историю империи в свою собственную. Так, александриец Ориген, писавший в середине III века, истолковал классическую эпоху как предвестницу христианства и назвал таких ее представителей, как Сократ и Аристотель – глубоко интересовавшихся природой души и предметами того же ряда, – «христианами