и пулемётным огнем. Падали десятками.
«Всё это избиение, которого не знает военная история, разыгралось на площади в две тысячи метров, так что даже простым глазом можно было видеть, как целые кучи людей оставались лежать и как батальон за батальоном был уничтожаем под треск пулемётов»[18].
Около десяти часов утра 21 февраля огонь с обеих сторон прекратился. Наступила жуткая тишина. Последние силы корпуса растаяли. Лишь небольшие группы русских воинов затерялись в лесах. Немцы прочёсывали леса, забирая русских в плен.
…Тусклое февральское солнце освещало верхушки сосен. Десяток солдат 108-го пехотного Саратовского полка, шатаясь от физической и душевной усталости, стоял на краю поляны. Потерянные, хмурые, беззащитные. Чувство страха, отчаяния овладело ими. Издёрганные нервы были на пределе. От налетевшей тишины начинала болеть голова. Скверно. Нехорошо. Боже ты мой, какая тишина!
– Чёрт побери, – воскликнул Фетисов, – во всяком случае, для нас война кончилась, – он пытался говорить уверенно, но губы нервно подёргивались, и глаза смотрели как-то всё вкривь, вкривь. – Бросайте винтовки. Сделайте белый флаг.
– Из чего, Ваше высокоблагородие? – глупо и пристыжённо спросил вестовой, размазывая по лицу пот и кровь.
Плен? Нет, это было не для Григорьева. Для него нестерпим был этот позор, это бесчестье. Небритый, чёрный, с глубоко запавшими глазами, Григорьев осведомился презрительно:
– Намерены сдать своих солдат в плен? Потом мемуарчики будете писать. «Почему я поднял белый платочек», – и выдохнул режуще: – Трус! – а хотелось выругаться грубо, по-русски.
– Поручик! – завизжал Фетисов. – Я бы попросил Вас, поручик, не забываться!
Ущемлённое самолюбие на секунду взыграло, но завизжал Фетисов как-то придушенно – всё же немцы вокруг, да и решимости в визге не было. Колыхались обида и готовность к плену. Ему нечего было противопоставить угрюмой и злой силе Григорьева.
Пиня стоял чуть поодаль, прислонившись к дереву. Усталость ломала тело. Перед внутренним взглядом Пини промелькнул образ Фетисова, уже не надменного офицера, а пленного – униженного, понукаемого, подталкиваемого в спину немецким прикладом. Пиня перехватил взгляд Григорьева, и ему показалось, что поручик тоже это видел. И объяснить этого нельзя, однако видел.
Пиня мотнул головой, отгоняя видение, поправил на плече винтовку, шагнул ближе к Григорьеву. Невысокий, щуплый, скорее мальчик, чем муж. Вслед за ним шагнули ещё трое. Остальные с растерянно-опустошёнными лицами затоптались на месте, не зная, на что решиться.
– Мы военные, мы будем пробиваться, пока сил хватит, – голос Григорьева звучал твёрдо, как на плацу.
От уверенного командного голоса Григорьева усталые голодные люди, готовые превратиться в захлёстнутый паникой сброд, словно очнулись. Есть командир, есть дисциплина, есть армия.
Игорь Данилович Григорьев, кадровый офицер, участвовавший в русско-японской войне, не сдался,