его знаешь?
– Темур рассказал. О нем и Ван Гоге.
– Что именно?
– Что если бы не они, искусство ХХ века было бы совсем другим.
– А импрессионисты? А Сёра, Модильяни, ранний Пикассо?
– Не знаю, – ответил я. – О них он мне ничего не говорил.
Тедо снова начал махать своими длиннющими руками, теперь прямо перед моим носом. – Послушай, – сказал. – Если ты интересуешься живописью, начни с самого начала. Иначе мысли в твоей голове смешаются, как смешались языки народов возводивших Вавилонскую башню. Возьми простенькую книжку по истории искусств и внимательно ее прочти. Потом найди что-нибудь посложнее. И так дойди до самого сложного. По-другому тебе ни черта не понять. Тем более, Гогена.
– А у вас кто самые любимые художники? – спросил я.
Не задумавшись и, даже, вроде успокоившись, он ответил, как мне показалось, на китайском: – Хиеронимус Босх и Питер Брейгель Старший.
Больше я ему не надоедал.
С Сократом было проще. Этот увесистый, добродушный и разговорчивый человек вечно носил с собой портфель, но я не видел, чтобы он им пользовался, хотя бы раз его открыл. Однажды, втихаря от хозяина, это сделал наш шутник Мераб, не обнаружив там ничего, кроме томика Пушкина. Пушкина он заменил обыкновенным кирпичом, и Сократ, не обращая внимания на то, что портфель его заметно прибавил в весе, продолжал по-прежнему всюду таскать его с собой, неизвестно с какой целью. Возможно, он полагал, что темные очки и курительная трубка в комбинации с этим портфелем придавали ему особую творческую респектабельность.
Сократ учился в мастерской Довженко, хотя своим учителем считал Сергея Эйзенштейна1, самого именитого советского режиссера. Называл титаном и с удовольствием делился со мной примерами его новаторских открытий. Из написанного о «Броненосце» можно было составить целую библиотеку, воспевали оды этому шедевру «великого немого» все киноведы поголовно, и не одни они, а кому только было не лень, что лично у меня отбивало всякую охоту его смотреть. Но Сократ заинтриговал, рассказав о том, чего я знать не мог. Кульминация фильма – на мятежном корабле вспыхивает революционное восстание. Толпа горожан с берега неистово приветствует это событие. Все взгляды – и людей на пристани, и матросов на палубе – обращены вверх, ибо на мачту торжественно взмывает революционное красное знамя. Естественно, фильм был черно-белым, но знамя – действительно красным. Эйзенштейн раскрасил его от руки в каждом экземпляре фильма. Именно благодаря такому «фокусу», трепещущий красный флаг над броненосцем производил на зрителей ошеломляющий эффект. «Потемкин» триумфальным шествием прошел по кинотеатрам всего мира, а международная ассоциация критиков признала его лучшим фильмом в истории кино.
Конечно же, эффект алого знамени на черно-белом экране был потрясным даже для меня,