и, окинув всех недобрым взглядом, начала свою речь:
– Батюшки радимаи! Да куды шь энто годится-то?! Что ж энто за жисть пошла такая окаянная?! Что аж выть хотца! До чего ж энто мы докатились-то? По родному лесу уже так просто не пройдешь: то в капкан угодишь, то в яму кувырнёсси. По небу лятать, и то, не безопасно стало. Энти самые, лаплайнеры, так и шныряють, так и шныряють в облаках. И куды их толькя нелегкая носить? Ежели не увернесси, – поминай, как звали. А и увернесси, то такой дряни нанюхаисси, – жить не захочешь. От такого безобразия кто хошь нюх потеряить. Ну вот, к примеру, помница, как-то намедни решилася я, голубушкя, по грибки слетать. Ну, думаю, ладно-ть, мястечкя одно знаю. Ни много, ни мало, а кошолочкю, небось, наберу. Встала ранешенькя, толькя солнышкя заиграло, села у ступу, да и айда. Чай не близкя. Верст с десять будя, а то и с гаком. Ну, лечу, эдак-так, блаженствую. Вдруг, ко мне у ступу, как плюх! Дятина, хоть куда! Да как начал матюгом крыть окаяннай! Горло луженое. Орёть. Дословно его нехорошую речь переводить не стану. Но, вроде как, с моей маманей сожительствовал, пакость. «Вас что, – орёть, – не предупредили, что нынче съемки запрещены?!» Ума не приложу, какия такия съемки? А он усе кричить: «Энто место отведено для парашютного спорта! Иди, стерва старая, на посадку! Я жаловаться буду!» А от самого перегаром прёть, хочь каравул кричи! Уже не помню, сколь разов ему говорила, чтоб не дышал у мою сторону. А он, гад нехороший, нарочно, как дыхнёть, дыхнёть, ну, прямо жить не хотца. «Да лучше б ты, – говорю, – пукнул, и то слаще было бы, чем дышать твоим перегаром ядреным». Еле отбилася. Как жива осталася, не знаю. Ну, в общем, кое-как добралася до того места. Иду, значить. Глядь, под кусточкям грибок. Толькя потянулася за им, ну, чтоб сорвать его, вдруг, слышу, сзади, прямо в ухо, как заореть ктой-то: «Бабка, не тронь, энто мой гриб». Да как шибанёть со всего размаха локтищем своим по боку, я кубарем у кусты и полетела. Пока очухалася, встала, кругом жарища, духота. Дыхать не чем. Да пропади пропадом такия грибы. С такого расстройства и кошолкю-то забросила. Воротилася домой, ох, и наревелася до сыти. А осень подойдеть? Чего делать-то будем? Такая стрельба начнется что и носу не высунешь. Охотников, почитай, раз в десять больше, чем зверей стало, и, ведь же, каждому дай пальнуть. А куды – энто не важно. Вот помница, в прежние-то года, заедеть, бывало, какой-нибудь Царевич, я ему, и банькю затоплю, и кваскю поднясу, самоварчикь поставлю. Напою, накормлю, а заодно расспрошу его, о том, о сем, и спать уложу. А он гуся, а то и кабанчикя оставит. А теперича? Да, вот как-то, надысь, ворвалися ко мне три жлоба. Морды, как замки амбарные висячие. Я им двери не успела отворить, а они с порога уже кричать: «Давай, бабка, стаканы, да закуси!». Ну, что же, приготовила, чего смогла. Налили и на мою долю чаркю. Пока те, двое, небылицы усякие плели, третий, гаденыш, усех курей у курятнике перетаскал. А кода хватилася, их уже и след простыл. Обидно, Лихоманкя их побери!
Коту надоело издеваться над Кикиморой и, сделав последнюю затяжку, отшвырнул окурок в сторону.
– Да-а-а-а… – Протянул Леший. – Не сладко пришлось