Мне 32 года, а я до сих пор не написал роман. Последние лет десять во мне живёт мысль, что я обязан это сделать. Конечно, я начинал с рассказов, напечатал даже небольшую книжку, но всё это не то, не то. Я устраивался на работы, увольнялся, поучился в институте для писателей, снова шёл работать, чтобы уволиться окончательно ― ведь работы мешают писать.
Сначала я себя успокаивал. Спокойно, говорил я, спокойно, вполне возможно, ты как Илья Муромец ― этот герой с детства оправдывал моё существование. Жизнь, что текла мимо меня, учила: нужен положительный результат ― чем скорее, тем лучше. И множество людей, которых я знал, этого результата добивались. Это меня сильно расстраивало. Единственным оправданием мне был Илья Муромец, который до 33-х лежал на печи. Зато уж как встал! Но мне уже 32, и пора либо написать роман, либо найти в сказках другой персонаж.
Я сам не люблю все эти книги юных графоманов, куда излит весь небогатый опыт автора, все эти слёзы и сопли о своей трудной жизни. Надо было организовать всё как-то иначе. Нет, слёзы, сопли и трудную жизнь можно взять реальную, но сюжет и героев нужно преобразовать, перепридумать. И вот я составлял план и писал по инструкции карточки героев, в какой-то момент начинало казаться, что текст живёт своей жизнью. Обрадованный, я оставлял его вылежаться, а через месяц обнаруживал мёртвого уродца.
Таких попыток у меня было две или три. Параллельно я перечитывал школьную программу. Вспомнил про гегельянство и нигилизм. Пришлось заглянуть в философию. Где-то у немцев была мысль о том, что, познавая мир, я привношу в него себя. А с текстом разве иначе, подумал я? Какая разница, преобразовываю ли я жизнь или нет, всё равно это моя жизнь ― не выскоблишь. А раз нет разницы, то не буду ничего перепридумывать.
3
И ещё одна вещь. Я считаю, что роман может быть написан только из сильнейшей внутренней необходимости. То есть, его нельзя писать потому, что хочешь написать роман. Но я так сильно хочу его написать, что это превращается в сильнейшую внутреннюю необходимость.
4
Я перечитываю старые редакции и ловлю интересное совпадение. Тогда я тоже начинал с вида из окна. Поселил главного героя в мою комнату и разбудил его в день, когда должно было произойти множество событий. Герой впервые за много лет остался один и мечтал, что это начало его спокойной жизни. Спокойствие, по моему плану, должны были передавать бутафорские деревья с недавно вылупившейся листвой, отсутствие ветра, что было заметно по веткам, и какая-то птица, летящая как разорванный чёрный пакет. На самом же деле это я-автор сидел напротив окна и старательно срисовывал вышеописанную картинку.
История моей семьи началась в этой же комнате. Мама встречалась с другим художником, который привёл и познакомил её со своим будущим соперником. Папа переводил дух после очередной пирушки, которые тут не прекращались; кровать его стояла в тёмном углу. Мама жила в общежитии через дорогу. Какое-то время спустя мои будущие родители расписались безо всякой свадьбы.
Мама говорит, у неё были ещё поклонники. Говорит, был один гитарист, всё думал, что мама выходит из-за квартиры. Но мама выходила по любви. Любовь я не застал, приходится верить на слово.
Родился я, потом Шурик, и гораздо позже Колька.
Папа наблюдал за этим удивлённо и беспомощно. Ему очевидно не подходила роль главы семейства. Он часто уходил к себе в мастерскую, где пропивал свои гонорары. После запоев возвращался и ссорился с мамой. Мы с братьями, естественно, никогда не были на его стороне. Может только Колька, которому папа изредка приносил шоколадки.
По вечерам к нам с Шуриком приходили друзья. Мы занимали всё пространство маленькой комнаты. Там стояла двухъярусная кровать. Вадим, Лёха и Костя сидели на нижнем ярусе, ноги Андрея, Дубы и Шурика свисали с верхнего, напротив стоял стул, на котором сидел я, и пианино ― к нему прислонился Женька. Во всей этой тесноте крутился и лазил по нашим головам первоклассник Колька. Мама в это время либо читала, либо готовила еду. Не дай бог было папе прийти в такой момент. Он заходил неряшливо одетый, как-то резко похудевший, только живот всё ещё переливался через край ремня.
– Павлик, ты не выбрасывал мою ветошь? ― спрашивал он.
– Что-о? ― грубо тянул я.
– А что ты мне купил? ― подбегал к нему радостный Колька.
– Ну ладно, сидите-сидите, ― бормотал папа, совался на пару минут в кухню, после чего убегал из квартиры.
Вся мамина зарплата уходила на еду. Она, наверно, что-то одалживала, или не знаю, как она выкручивалась. Дома было шаром покати. И вот папа, оказывается, скопил себе на дачу.
Вскоре у папы забрали мастерскую, и если бы не дача, то я на его месте сошёл бы с ума. Впрочем, я сошёл бы с ума и на своём месте. Колька уже пошёл на скрипку и будил меня своими этюдами утром, а Шурик увлёкся гитарой и мешал заснуть вечером. В то время ещё раздавали бесплатные квартиры, и мы даже купили набор кастрюль. Казалось ― вот-вот, но каждый раз мы пролетали. Тогда мама, устав от тесноты, решила вернуться в общежитие. Ей выделили блок: две комнаты и душевая с туалетом в небольшом коридоре.
5
Тем