минут, когда мы отошли достаточно далеко от маминой, теперь уже бывшей, работы, она попросила меня отдать ей то, что у меня в кармане.
– Вот, – сказал я, протягивая ей жменю леденцов.
– Это что? Откуда?
– Конфеты. У тебя на работе взял. Мы когда сок пили, на столе стояла вазочка и в ней было много таких. Я думал, что можно.
– Можно-можно. Я положила тебе в карман… – мама не договорив присела и стала ощупывать карманы моей куртки.
Затем, быстрым взглядом, обшарила аллею в радиусе нескольких метров от нас. И в заключение, с надеждой посмотрела в сторону «Краба», сканируя каждый освещённый фонарями участок.
– Он скинул его, – заключила мама, обращаясь уже к моему дяде. – Идёмте.
– Что?! Да, как это?!
Андрей небрежно одёрнул меня, развернув к себе, и тоже стал проверять карманы моей куртки. На всякий случай проверил все карманы и грубо спросил:
– Где он?!
– Кто? – промямлил я, мысленно уже готовясь кричать и плакать после первой оплеухи.
– Кошелёк! Я видел как мама положила его тебе вот в этот карман! Где ты его дел?!
– Нет… мама ничего мне не давала… я не чувствовал ничего тяжёлого в кармане… – сопротивлялся я.
Он занёс руку, чтобы дать мне подзатыльник и я зажмурился, втянув шею в плечи.
– Андрей! – окликнула его мама. – Не нужно.
– Не нужно?! – переключился он на неё. – Да, я из-за тебя товарища потерял! Единственного, кто со школы остался. Привёл тебя на работу! Просил за тебя! Отмазывал тебя! И что?! Теперь не нужно!?
Сестра прижалась к маме, обхватив её обеими руками. Мама стояла спокойно, выслушивая камнепад недовольства и обвинений от родного брата. Младшего брата. Я оббежал его и тоже обхватил маму двумя руками в знак своей защиты и поддержки. Я знал, что это вряд ли ей поможет, но мне тоже было очень страшно. Ведь я сорвал «дело». Я решил, что дядя Краб добрый и оставил кошелёк, еле умещавшийся у меня в руке, под столом, за которым мы пили сок.
– Разбирайся с ними сама! – бросил Андрей в заключение, развернулся и быстрым, дёрганым шагом ушёл в сторону трамвайной остановки.
Мама взяла нас за руки и мы медленно пошли в том же направлении. С тех пор мама никогда не работала – она была слишком изобретательна для этого. Она также перестала полагаться на меня, как на подельника, ведь я учился у неё, а мнение у меня уже пробивалось своё.
Я помню, что она могла расплакаться от казалось бы элементарного знака внимания, такого, как покупка ей турецкого спортивного костюма моим только что вышедшим из тюрьмы отчимом. Или могла терпеть нечеловеческую боль, самостоятельно сражаясь с гнойными чирями, размером с яйцо, с помощью лезвия и мази Вишневского. Я любил её, ведь другой матери у меня не было. Но в то же время я ужасно её стеснялся и ещё сильней завидовал другим детям, тем, кому мамы подарили не только жизнь, но и детство, заботу,