для наших дней?
Еще раз перечитал строки великого русского писателя, и вот что подумалось: время идет, и даже тем, кому сегодня за 40, непросто понять всю глубину его слов… Между тем они настолько всеобъемлющи, что объясняют и события Октября 1917 года, и так называемую перестройку, и сегодняшний день, когда "новое социальное потрясение" только-только, вроде бы, начинает сглаживаться…
Однако, поколение pepsi-next перестройщики-потрясатели вырастили-воспитали, экономические порядки, установленные при Ельцине, благодаря "отделу по голосованию при администрации президента", как иногда называют Думу, закрепили. Теперь, если не произойдет новых потрясений, мы начнем всё это дело переваривать, ставить на государственную службу…
Один из главных, забойных постулатов, один из символов перестройки – гласность. Ох, пропади она пропадом, эта их гласность… Всех перебаламутили, всё перетряхнули, всех на уши поставили. Ну, всё-то мы теперь знаем, и про ГУЛАГ даже знаем, но что же с нами-то произошло, что со страной произошло?! Бесы-перестройщики использовали шумиху не просто для крушения советской власти, а для крушения государства…
В 1973 году, я, 22-летний, оказался в больнице – в городе Барнауле. Палата большая, и все вокруг деды – 70-80 лет. Как всегда в больничной палате – разговоры о жизни с утра до вечера, а старикам вообще – только дай поговорить. Сколько потом доводилось лежать в больницах (нет-нет, я вовсе не болезненный) – каждый раскрывает всю душу, рассказывает про всю свою жизнь. Обычное дело…
Старики мои рассказывали и про войну, и про революцию, и про 20-30-е годы… И про лагеря. (Кстати, ГУЛАГ – демократическо-книжное словечко, народ его не употреблял).
И рассказывал один дед… Прекрасно помню его, и сколько ему было лет, и название его деревни помню…
В последующие годы читал я и Солженицына, и других – про лагеря.
Но такого ужаса…
Старик в 30-е годы был начальником лагеря в Сибири, на Севере, в тайге. Лагерь такой: летом завозили партию заключенных, начинались какие-то работы, а вообще перед начальником стояла главная задача: чтобы к весне ни одного заключенного не осталось в живых.
– Весной приезжало начальство, – рассказывал дед, – мы идем: там из снега торчит рука, там нога… – Молодец, молодец, – говорило начальство. – Ну, ты тут прибери…
Три года он пробыл начальником такого лагеря, а потом его вернули на прежнее место работы – заместителем управляющего строительным трестом.
Думаете, в палате кто-нибудь кинулся душить деда, или начал его презирать, или возмущаться?
Ничего подобного. Уже тогда, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году люди понимали: это уже далекая история…
То же самое с репрессиями, раскулачиванием. Все мои соседи по палате – сельские жители, и все в один голос говорили: раскулачивание – просто уничтожение хороших хозяев. Но говорили в общем-то спокойно, как о делах давным-давно минувших дней. Они все получали пенсию, хорошо жили