не добиваются. Какие-то запутанные конструкции-скелеты, отталкивающие безжизненностью и холодом – постмодернизм. Зачем? Для кого? Для себя и своего приятельского круга. Пишут, издают и сами же читают, посылают друг другу шары. Им бы замолчать лет на 10—20 и начать снова. Может быть, тогда начнётся что-нибудь путное, настоящее. А пока печатать одну литературу факта.
Для Рикера состояние счастья в чтении прекрасных книг. Согласен: всегда под рукой, год за годом поглощают и возмещают все остальное: потерянное, несбывшееся, несбыточное. И еще, пока дышу, – музыка, степной ветер, приветливая улыбка.
Музыка
Грязный снег, базарная толпа, переполненные автобусы, а внутри непроизвольно и сладостно звучит: «И чего-то до слез и до боли мне жаль, в темном зале смолкает рояль». Звучит неотвязно и властно, как направленные сигналы с далекой планеты, как отзвук потерянного и забытого.
Слушал «Трубадура» и невольно сравнивал. В европейской опере всегда личные драмы и судьбы. У нас – грандиозные фрески народной жизни, торжество хоровой стихии. И здесь Русь неповторима, особняком, запредельна. А как распевается слово – уму непостижимо. Нет, мессианством не грешу, это же факт: одна Россия в позапрошлом веке стала вровень с целой Европой.
Чайковский рассказал о себе так, как никто другой. В 68-м, в Ростове, мы с Сашей на летней эстраде слушали «Зимние грезы». Перед исполнением он спросил: «А знаешь, что говорят о Чайковском?» Я тогда был совсем наивный и горячо возразил: «Вздор, послушай и сам убедишься». Он слушал впервые. Началось Адажио, мягко и пленительно запел гобой. Саша положил свою руку на мою, крепко сжал и выпрямился. После концерта он сконфуженно признался: «Ты прав, это сплетни». Какой рывок от прозрачной мечтательности и ожидания «Зимних грез» до сознательного прощания с миром в Шестой. Более полного и исчерпывающего ответа нет и быть не может: устремляться, надеяться, срываться и пасть, так и не взлетев до его упоительного Анданте.
Просидел неделю за нотами Литургии Чайковского. Глубинная неочевидная красота, извлекаемая постепенно от звука к звуку, от хора к хору. Выслушают, прослезятся, почистят душу и вернутся каждый к своему корыту. Жаль не людей – искусства, его кратковременной и бессильной власти.
Могучий животворный Бетховен. Он всегда требует участия, мобилизации сил. У него остановка, чтобы сосредоточиться перед броском; мечтательная отрешенность, чтобы накопить энергию для борьбы. А победа или поражение – это не выбирают. Это эпилог, в любом случае заслуженный и выстраданный. Анданте 4 концерта – выражение самой затаенной, хрупкой, стыдливой части души, то, что долго сопротивляется, прячется от когтистых лап потребы. Уже осталось одно невесомо-призрачное колыхание, но пока теплый пар туманит зеркало – человек жив.
Шнитке целиком перенес Пер Гюнта в наш век, его музыка выходит из берегов –