прочно сидит утренний запах только что сваренного кофе, он смешивается с запахом жареной ветчины и с выкриками разносчиков газет.
Но больше всего места в моей памяти занимают слова. Вокруг миллионы слов, и все, кого я знаю, пользуются ими легко, даже не задумываясь.
Ведущие телемагазина: «Купите две наших чудо-швабры и получите третью в подарок. Спешите! Предложение ограничено!»
Почтальон – маме: «Доброе утро, миссис Брукс! Как дочка? Растет?»
Церковный хор: «Аллилуйя, аллилуйя, аминь!»
Продавщица в супермаркете: «Спасибо за покупку! Приходите к нам еще».
Любой может сказать все словами. Любой, но не я. Уверена, большинство людей даже не понимают, какая сила таится в словах. А я понимаю.
Мыслям нужны слова. Словам нужен голос.
Мне нравится, как пахнет мамин шампунь.
Мне нравится прикасаться к папиной небритой щеке.
Но я не могу им об этом сказать.
Глава третья
Я не сразу поняла, что отличаюсь от других. Я быстро соображаю, легко запоминаю любую мелочь, так почему же у меня не получается делать, что делают все? Это было странно. Конечно, я злилась.
Однажды – мне еще года не было – папа принес белого игрушечного котенка, мягкого и пушистого, как раз для неуклюжих детских пальчиков. Я сидела, надежно пристегнутая в детском кресле-качалке, и рассматривала свой мир: зеленый ковер и такой же зеленый диван. Мама вложила мне в руки котенка. Я разулыбалась.
– Ой, какого тебе папочка принес шкодика, – тоненько засюсюкала мама. Взрослые часто так разговаривают с детьми.
«Что еще за шкодик?» – подумала я. Тут, бывает, не сразу сообразишь, что обычное слово значит, а они еще выдумывают всякое…
Мне нравилось держать котика: мех оказался прохладным, гладким, приятным на ощупь. Потом я уронила игрушку на пол. Папа снова вложил ее мне в руки. Я изо всех сил старалась удержать котика, но ничего не вышло: игрушка упала. Я заревела от обиды.
– Ну, попробуй еще раз! – Помню, папа меня успокаивает, а у самого голос такой расстроенный. – Давай еще разок, все получится.
Снова и снова он вкладывал мне в руки игрушку, но я никак не могла ее удержать, роняла на зеленый ковер.
А сколько раз на этот ковер падала я сама! Хорошо его помню: он был довольно страшненький, особенно вблизи – наверное, ворс на нем вытерся еще до моего рождения. Упав, я не могла подняться или перевернуться, поэтому до прихода кого-нибудь из родителей мне оставалось только лежать, уткнувшись лицом в колючий ковер, воняющий прокисшим соевым молоком, и разглядывать переплетение нитей.
Иногда родители сажали меня не в детское креслице, а прямо на пол, обложив подушками. А мне так хотелось посмотреть на золотистые пылинки, танцующие в солнечном луче, я пыталась повернуться и – бах! – падала лицом в пол. На плач прибегал кто-то из родителей, поднимал меня, успокаивал и усаживал обратно в подушки, но через пару минут я снова оказывалась на полу.
Тогда папа старался меня рассмешить: пускался прыгать, как лягушонок из детского