Руки и ноги у всей четверки немели от холода, а тут еще раны на ногах, полученные при восхождении, стали гноиться. На такой высоте каждый шаг давался с величайшим трудом. Испытывая тошноту и головокружение, связанные с высотой, с налитыми кровью глазами, с кровоточащими деснами, они в любую секунду могли оступиться, что, как потом признавался Гумбольдт, «было крайне опасно, учитывая положение», в котором они находились{507}. На Пичинче горная болезнь у Гумбольдта разыгралась так сильно, что он потерял сознание. Здесь, на cuchilla, это могло привести к роковому результату.
Но, невзирая на трудности, Гумбольдту хватало сил пользоваться приборами через каждые несколько сот футов подъема. Ледяной ветер выстудил медные детали, и крутить онемевшими пальцами маленькие винтики, передвигать рычаги было почти невозможно. Он втыкал в землю термометр, записывал показания барометра, брал образцы воздуха для последующего анализа его химического состава. На разных высотах он измерял влажность и точку кипения воды{508}. Сталкивая валуны с крутых обрывов, он измерял скорость, с которой они катились вниз.
После часа опасного восхождения гряда стала более пологой, но теперь обувь рвалась об острые камни, отчего стали кровоточить ноги. Внезапно туман рассеялся, и белый пик Чимборасо засиял на солнце. До него оставалось чуть больше 1000 футов. Но как раз тут оборвалась гряда, по которой они сюда доползли, и перед ними разверзлась ледяная трещина. Для того чтобы обойти ее, им пришлось бы идти по полю глубокого снега, но теперь в час дня солнце растопило ледяную корку, покрывавшую снег. Стоило Монтуфару на нее ступить – он провалился в снег с головой. Последовать его примеру никто не решился. Так как они замешкались, Гумбольдт в очередной раз вооружился барометром и определил высоту – 19 413 футов{509}. До вершины они так и не дошли, но все равно чувствовали себя на вершине мира. Никто еще не брал такой высоты, даже первые воздухоплаватели в Европе.
Гумбольдт глядел вниз на склоны Чимборасо и далекие горные хребты, и всё когда-либо увиденное им за прошедшие годы, соединялось в общую картину. Его брат Вильгельм не раз говорил, что мозг Александра создан для «соединения идей, для распознания связи вещей»{510}. Стоя в тот день на Чимборасо, Гумбольдт впитывал представшую его взору картину, в то время как его разум возвращался вспять ко всем растениям, скальным образованиям и измерениям, виденным им и снятым на склонах Альп, Пиренеев и на Тенерифе. Все, что он когда-либо наблюдал, встало на свое место. Природа, осознал Гумбольдт, была паутиной жизни и всемирной силой. Он был, сказал позже коллега, первым, понявшим, что все на свете переплетено как бы «тысячью нитей»{511}. Это новое понимание природы привело впоследствии к перемене способа восприятия мира человечеством.
Гумбольдт был потрясен тем «сходством, которое обнаруживается в самых удаленных друг от друга климатах»{512}.