оглядел из-под широких полей шпиль ратуши, церквушку, пару ближних лавочек и россыпь небогатых обшарпанных домишек. Взгляд его скользил по городу, как луч маяка по волнам: туда – сюда, туда – обратно… вновь туда… опять обратно…
– Выглядит безопасным, – наконец сказал он. – Очаги везде горят, и запах угольный, надёжный. Я бы, правда, не рискнул здесь промышлять – маловат он, чтобы затеряться. Воровская гильдия в таких местах не любит чужаков, а контрабандисту и вовсе приткнуться некуда. Хоть бы канал был, и то легче. А так город как город. Не богатый и не бедный. Петухи на флюгерах… А что здесь?
Хагг пожал плечами. Помолчал.
– Предлагаете тут и остановиться?
– Интересно, кто там сейчас корчмарём? – вместо ответа проговорил Золтан и тронул поводья. – Ладно. Поехали. Всё равно выбора нет.
Почуяв запахи жилья, кобыла и осёл приободрились, всадникам уже не приходилось их подгонять, и вскоре перед путниками возникла вывеска трактира с намалёванным на ней пчелиным жалом и железным фонарём над входом. Но ещё прежде чем они смогли разглядеть, что там написано, до слуха их донёсся шум гульбы – не драки, не погрома, а негромкой такой гульбы. То ли окрестные деревенские справляли что-то, то ли кутили проезжие, то ли сами горожане пьянствовали, чтобы скоротать ненастный вечер. Праздники, вроде, никакие на память не приходили.
– Вот он, «Прокалыватель», – удовлетворённо констатировал бывший сыскарь, кивнув на вывеску. – Гляди, пузатый: видишь пчёлку над воротами? Раньше это место называлось in De Vie, то есть «У пчелы», и сначала там и вправду целая пчела была, потом половину вывески в бурю оторвало, только и осталось от неё, что задница и жало. А когда-то неплохой был постоялый двор. В прошлый раз я тут останавливался.
Путники проехали в раскрытые ворота, с трудом докричались мальца, которому препоручили своих «скакунов», и проследовали в дом.
Тесно, вопреки ожиданиям, здесь не было. Приятели быстрыми взглядами пробежались по лицам. Две дюжины, не больше, половина приезжие. Крестьяне. Два приказчика. Двое-трое у окна, видимо, мастеровые. Гуртовщики. Ещё гуртовщики. Четыре девки из прислужниц. Наособицу сидела и по-свойски выглядела лишь одна компания за столиком направо от камина, ровным счётом шесть рож: монах, угрюмый толстый парень лет двадцати, три субтильных неприметных типчика, одетых в серое, и, наконец, ещё какой-то дядька, совершенно лысый или бритый, жилистый, худой, с ног до головы затянутый в чёрное сукно. Его длинное, как у коня, тевтонское лицо поражало резкостью черт, будто он не родился, а был вырублен из тополевой колоды и отделан рашпилем. Рядом притулились два сундука, чересседельные сумки, мешок из кожи и большущий меч в потёртых чёрных ножнах. Тарелки перед этими стояли почти нетронутые, а вот пили там много, и бутылки у них были в пыли, а бокалы на ножках. Остальные в кабаке довольствовались брагой или пивом. В углу оплывший малый с волосами цвета хлебной корки раздувал мехи волынки, рядом другой, такой же, только почернее, пиликал на скрипке. Играли оба больше от души, чем от умения.
На