сказать о семье.
– Мы уже позаботились. Деньги выписаны.
– Я их могу получить?
– Помилуйте, Константин Иванович! Ну как же вы-то их можете получить? Это было бы даже странно, согласитесь. Деньги предназначены семье, ей и отправлены. А мы с вами займемся другим.
– Мне кажется, теперь у меня остались только личные заботы.
– Поступила заявка от вдовы академика Антипова, – не слушая меня, продолжал Варгафтик. – Вы его не знаете, все эти годы он был засекречен, работал на оборонку. Материалы у вас на столе. Это должно пойти завтра после дневных известий.
– Но я…
– Всё личное потом. Не будьте эгоистом. Дело прежде всего.
– Интересно, в каком же статусе я буду теперь заниматься этим делом?
– Что значит, в каком статусе? Ваше имя, голос – это и есть ваш статус. Или вы хотите, чтобы в связи со случившейся метаморфозой я повысил вам зарплату? Мы, Константин Иванович, так не договаривались.
– Мы с вами вообще еще никак не договаривались! – вспылил я.
– Не надо со мной говорить в таком тоне. Я все же много старше вас.
– Тогда, может быть, вы все же объясните мне, типа, на каком я свете?
– У меня нет времени на философию, – жестко сказал Варгафтик. – Мы закончили. Кстати, поскольку покойник внеплановый, я добавляю вам семь минут. Идите.
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дышим, что делать
«Краткий курс» под светом фонарика
В школу я пошел, когда слова «краткий курс» не имели уже своей магической силы. Молчаливые люди начали возвращаться из лагерей, но опустевшие площади и провинциальные вокзалы чувствовали себя неуютно без отеческого бронзового прищура. По большим городам прошел легкий зыбок свободы, который едва ли заметили в народных глубинах.
Все дети, вероятно, живут в своей провинции и, в этом смысле, ближе к так называемому народу. Легкий зыбок не задел даже моего темечка: в отличие от отца в школу я ходил в форме военного образца. Я не видел противоречия в том, что госграницы оставались прочными, как в вольере, а журнал «Вокруг света» выходил миллионными тиражами. Большим спросом пользовалась книжная серия ЖЗЛ, однако биография паренька из Гжатска согревала партийное, а равно и мое сердце своей ординарностью, ремесленным училищем и вызывающим неродством с князьями-однофамильцами.
Литература в который раз принялась осваивать человеческий язык, но примус пока не стал раритетом, а телевизор считался роскошью. Я насекомо ползал по букварю и канючил отцу о телевизоре.
Всё остальное мне приходилось постигать задним, знакомым уже с историей умом. Между подвижками в сознании и образом жизни, не говорю, между лучезарной утопией и бытом, по-прежнему лежали пространства, сравнимые с неосвоенной Сибирью. Части больного организма не желали срастаться, при этом каждая существовала автономно и по-своему, по-инвалидному, полноценно, а вместе они умудрялись слаженно функционировать и не жалели ресурсов для имитации здоровья.
То, что отец мой вдохновенно трудился