щеку. – Филантроп.
За ужином Алеша нехотя ковырял вилкой мясо и думал о Мишутке и о своей жизни с Катей. Детей у них не было, хотя жена давно лечилась. Она была красива волнующей кошачьей красотой, и Алеша терял голову, когда она, капризно изгибаясь всем гладким ленивым телом, манила его пальчиком в постель. Женился он по любви, хотя его отец был против: «А что ты о ней знаешь, парень? Знаешь, чем она до тебя занималась?» Алеша догадывался, но говорить об этом не хотел, боясь деталей и подробностей. Однажды набросился на ее лечащего врача, который сказал ему: «Что ж делать, Алексей Сергеевич, если ее матка так привыкла к абортам, что уже не держит плод?» Он боялся говорить обо всем этом и с Катей, хотя она как-то сказала: «Если хочешь, все расскажу…» Он хотел, очень хотел, но не мог в этом признаться. Догадывался, что долго жить без детей, одной любовью – а жену любил зоологически – невозможно. В самой глубокой глубине его души таилась до поры мысль о том, что однажды он скажет жене все, все, все, и Алеша ненавидел эту мысль, и себя, и даже плакал тайком от Кати, и давил эту мысль, как давят башмаком тлеющий окурок… Набравшись смелости, предложил ей усыновить Мишутку, но она лишь чуть-чуть приподняла красивую бровку: «Припадочного? Глухонемого? Не люблю цепных детей…» И больше он таких разговоров не затевал.
– Алешенька! – пропела на четыре тона Катя из спальни. – Иди ко мне в чертог златой!
Среди ночи он вышел в кухню покурить. Затягиваясь сигаретой, тупо смотрел на тусклое зарево, поднимавшееся в небо над Москвой и слабо шевелившееся, и ему казалось, что там живет и шевелится огромное и беспокойное животное, сам факт существования которого отравляет мир и бесстыдно напоминает о древней, дочеловеческой тайне жизни… «Бог, Бог… Чего они все про Бога? – думал он, прикуривая новую сигарету. – Явится – не явится… Зачем Ему являться?» По настоянию жены он читал Библию, ходил иногда в церковь и на выступления проповедников, но так пока и не понял, зачем ему этот самый Бог, о котором с легкостью болтают все вокруг. Он подозревал, что настоящий Бог существует, но это такой Бог, которого человек ни за что не пустит в свою жизнь с будильником, зарплатой и премией, с газетами и теплым туалетом, выпивкой и телевизором. И если Он и явится, его и впрямь не узнают. «Христос был преступник, нищий и еврей, то есть трижды гад, – думал Алеша. – Хуже Громобоя или Пиццы. Кто ж Его такого готов принять? Само собой, если и явится, Его или прибьют по пьянке, или по тюрягам замотают…»
Жена во сне всхлипнула, забормотала, и сердце Алеши болезненно сжалось от любви и жалости к ней, к Мишутке, к дураку Овсеньке, к себе, наконец, к миру, которому уже не дождаться Спасителя…
Овсенька вздрогнул, проснулся и сел на постели.
– Кто тут? – шепотом спросил он, вглядываясь в темноту. – Есть кто? Нет?
Ему показалось, будто кто-то коснулся его щеки, и от этого прикосновения ему стало так хорошо, тепло и легко, что это напугало его.
Осторожно выбравшись из-под одеяла, он подошел к окну и отвел штору.
Падал снег.
– Вон чего! – прошептал Овсенька. – Это снег пошел…
Редкие снежинки плыли в