вдоль Бузулука и двадцать – поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Он этим очень гордился и часто говорил: «Равняюсь стране – и везде воруют». И если в райотделе его упрекали, ответ был один: «А я равняюсь целой стране».
Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:
– Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна – и везде воруют.
В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке – резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.
Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава, и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, – казалось таким сердцу милым.
– Взять отпуск, и к тебе на неделю, порыбалить, – помечтал он. – Тут никто не найдет.
– Приезжай, – пригласил Николай.
– Приедешь… – горько посетовал Листухин. – Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук – спекуляция. Привлекаем. В колхозе не желаешь трудиться – тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь – приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.
Николай стал оправдываться:
– Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.
Но Листухин его не слушал и, поднимаясь, повторил прежнее:
– Возьми ружье. И стереги. Чуть чего, стреляй. Разрешается.
Черный мотоцикл участкового резво взял с места и покатил. Николай постоял у дороги, пока не смолк гул мотора, а потом пошел к своему жилью.
Землянка была выкопана на пригорке, под раскидистой вербою. Чуть не в человеческий рост она уходила в землю; стены обложены сухим камышом, им же – накрыто. У стен – два топчана. Под одним из них, в брезентовом грубом мешке, туго запеленутое, лежало ружье. Николай достал его, повесил у входа, на гвоздь.
Солнце между тем поднялось высоко, к полудню. От близкого колка показался гурт. Скотина не торопясь брела к водопою. Перегнав ее, проскакал к речке всадник и, сбросив одежду, кинулся в воду.
Речка была невеликой, с песчаной отмелью на этом берегу, с глубиною и камышами – на том. Туда и поплыл купальщик. И скоро донесся крик:
– Деда, ведро неси!
Николай поспешил к берегу. От камышей, с той стороны, летели друг за дружкою раки, шлепаясь на берег и в воду, на песчаную отмель. Внук нырял и нырял, шаря в камышах.
– Будет! – сказал Николай. – Полведра уже. Вылазь, Артур! – и стал подворачивать скотину к базу, где за жердевой огорожей, в тени тополей и навеса, отдыхали бычки, пережидая полуденную жару.
Оставив промысел, Артур из воды не вылез, а призвал к себе собаку и плавал с нею наперегонки. Николай успел коня расседлать, оживив огонь, поставить на печь казанок для раков, накрыть нехитрый обед себе и внуку: уха, вареная рыба с картошкой, яйца да зелень; собаке – хлебово.