Иван поглядел на мать, сказал:
– Правда, порыбалить собрались. У тебя горит, что ль?
– Да не горит, а… – поджала Махора губы.
– Печет у нее, – снова посмеялась Полина. – Столько людей – не запречь.
– Ах, едрит твою! – вскипела Махора. – Запречь тебя, гладкую кобыляку! Затощала на своих уроках. Для кого я хозяйство держу? Бьюсь для кого? Мне самой: две козенки, пяток курей – и хватит. А сколь вы матери понавялили? Коз одних для вас пятнадцать держу.
– Но мы же приезжаем, косим, пасем.
– Раз в лето приедете – и все дела. А я кажеденно с ними бьюсь. Да одни ли козы? А кабанов? А гусей? Корова? Куда все плывет? Сметанки, мама, – передразнила она. – Маслица нам не собрала? Яички у нас кончились! Сало заберем! А матерь тут… Буран сено развалил, еле склала, погреб завалился, – заплакала она. – Всю картошку, все… Полозила там, как муравь. Думаю, рухнет – и останусь тута, в могилке. Лишь крест постановить.
Материнские слезы отрезвили детей. Иван поднялся, обнял за плечи мать, усадил:
– Ну, ладно, мама, хватит. Не плачь. Девчата глядят.
Внучки и впрямь глядели на плачущую бабку удивленно.
– Мои детки, – вздохнула Махора, вытирая слезы. – Я и сама думала, мне слому не будет. Но все… отживаюсь. Ходить едва хожу. Нога пухнет в колене. Спина болит. И глазами плохо вижу. Сваха мне свои очки дала, спасибо ей, вроде подходимые. А повяжусь – как песком в глаза сыпануло. Прям криком кричи.
Обед был испорчен. Иван с Василием закурили, Полина сидела надутая. Лишь маленький Андрюшка шумно хлебал бабкину лапшу. Махора, поостыв, жалела уже об начатом разговоре.
– Ваня, ты бы поел, – попросила она. – И так худоба, а все куришь.
Сын Иван в отца пошел: высокий, худой и сутулился, как отец, утиная лобастую голову.
Иван докурил, налил всем по рюмочке.
– Давай, мать, выпьем. Выпьем, лапши твоей похлебаем. И все же поедем порыбалим, – улыбнулся он. – А завтра, с утра, тебе чего-нибудь поможем. Ладно?
Махора пригубила свой стаканчик.
– Порыбальте, чего ж… Наши карпами хвалятся. На прудах, говорят, много карпа.
– Вот-вот, – продолжал сын. – Наловим карпов. И знаешь что, мать, – и он на жену поглядел. Жена у него спокойная была, тихая, в очечках. – Мы с Галиной говорили. Тебе – тяжело и нам – с Андрюшкой. Давай, мать, уж до осени тяни, потому что разом скотину не разгонишь. А осенью переезжай к нам. Галина пойдет работать. А вы с Андрюшкой будете воевать. Вот так, мать. Хватит, отхозяиновалась.
Сын глядел на нее через стол, морщил лоб, головой покачивал. У Махоры вновь подступили слезы. Сын и раньше предлагал ей переселяться к нему, но все как-то словно ненароком, не всерьез, и Махоре стало казаться, что не хочет ее невестка Галина, с виду тихая, но нравная женщина, не своя, городская. В Киев звала Махору младшая дочь. Но там – чужая сторона, далекая. И к тому же старые люди говорят: «С сынком бранись – за печку держись, с зятьком бранись – за дверь держись». И это правда, истинная правда. Если доживать, то у сына, у старшего. Ему и положено