или к себе забери, – ответил Иван.
– Я их где, в горнице держать буду, а на крыше пасти? А к себе ты не возьмешь? – спросила она брата в укор.
– Ты сама посуди, – объяснил Иван. – У меня семь штук. Материных… У тебя сколько, мать? Пять. Значит, это тринадцать. Да твои. Мне же в райкоме сразу в глаза: огрузился, мол, хозяйством.
– Ладно, – махнула рукой Полина. – Чего-нибудь придумаем. – Но все же не выдержала, брата укорила: – Райком, райком, а родная сестра тебе…
– Все же он при авторитете, начальство, – заступилась мать.
– Пой, пой, подпевай дорогому сыночку…
Отобедали. Стали собираться на рыбалку, оставляя дома Махору да маленького Андрюшку.
– Привыкай, мать, – говорил Иван. – Теперь вы – стар да млад…
– Мы с ним сейчас уберемся, козочек пойдем встренем, теленка…
– Теленка… – повторил Андрюша, цепляясь за бабкин подол.
– Вот и хорошо, – одобрил Иван. – А мы рыбки привезем.
Обычно то были лишь слова, обещанья, а привозили всякую мелочь, лишь кошке разговеться – и только. А нынче, хоть промучались рыбаки целую ночь: приезжали и вновь ездили сети проверять, но к утру привезли полтора десятка таких славных карпов, что мать изумилась.
Мужики отдали рыбу, развесили сети сушиться и спать улеглись, наказав: «Бабы пусть варят уху».
Поднялись бабы. Полина ахала, разглядывая улов:
– Не думала, что кроме пустых бутылок чего привезут. А может, на серебряную удочку поймали? Ладно, главное – рыба есть. И уху, – тут же постановила она, – не дома будем варить, а на обережье, у речки.
– Траву толочить? – восстала Махора. – Ишь какой дур напал! А я потом с косой мучиться буду!
– Ладно, не шуми. Всю не вытопчем. А и вытопчем, так она не нужна. Все равно уезжаешь. Напоследок посидеть на родном плесу. Потом лишь вспомнить.
В словах дочери услышала Махора сердечную боль и не стала перечить. Это сейчас забыли, а прежде, собираясь родней, гуляли всегда на обережье, у своего плеса, к которому спускались от дома огороды и сад. Он и звался по имени прадеда – Колякин плес, с чистой водой, с обомшелыми вербами на берегу.
Достали из чулана старый полевской котел, развели на обережье костерик, сварили уху.
Было тепло и ясно. На засохших маковках верб скворцы заливались, сверкая в солнечном свете чернью и зеленью пера. Они здесь жили, в трухлявом дереве, в дуплах.
Пахло дымом, сладкой ухой, молодой горькавой зеленью и еле слышно вербовым цветом, уже отходящим.
Расстелили брезент прямо на берегу, вынули из котла желтоватые куски рыбы в укропном семени, зеленом луке. Щербу разлили по мискам. И загуляли.
Давно… Давно не слышало обережье такой веселой гульбы, смеха и песен… При деде Матвее часто собирались, при отце – реже. А умер он – все. А теперь, словно в старой казачьей гульбе, не вино пьянило – его лишь пригубливали, – кружила голову радость: встреча с родней, все живые, здоровые, и день такой дорогой, солнцем налитый, детишки смеются, плещется вода, зелень шумит над головой