Но Николай Иванович уже нашёл нужную интонацию: спокойную, весёлую, не нагнетая переживаний, а разряжая напряжённую атмосферу дней, прошедших после расставания с Тасей и переезда в Куйбышев. Убедил даже самого себя, на душе посветлело.
– Жень, Катю вы там сами подтяните. Действуйте личным примером, договорились?
Девушка энергично кивнула.
– И Лиду ты поддержи. А то я, кажется, её напугал. Хорошо?
Руководитель, таким образом, возвращал Евгении вдобавок к доброму расположению и доверие. Ей это было крайне важно.
Ну а с Лидией как же? С той проще. Уравновешенная, разумная девушка всё восприняла в целом правильно. Хорохорится для виду, но на самом деле на неё по-прежнему можно полагаться.
Я ещё ни разу не встречала человека, который был бы таким непроницаемым – или настолько прозрачным. Я не могла зацепить ни единого его чувства, ни намёка на переживание. Но и глухой защиты он не строил. Складывалось впечатление, что Гуляка постоянно пребывает в состоянии уравновешенной сосредоточенности. Он неуклонно делал дело и не находил поводов для малейших переживаний. Притом мысли этого человека, как ни странно, порой были мне совершенно ясны: «устроим привал», «пора перекусить», «впереди переправа через реку». Мыслей, не связанных с простыми задачами настоящего момента, вроде как и не возникало вовсе. Я беззастенчиво тренировалась на нём, но других открытий не сделала.
Тем большей неожиданностью стало для меня его поведение в последний вечер нашего долгого похода. Мы, как обычно, улеглись в тесной палатке, закутавшись в серые одеяла грубой шерсти. Как повелось с первой же из множества морозных ночей, он обнял меня со спины, чтобы согреть. Объятие его горячих рук было таким же прозрачным и одновременно непроницаемым, как его чувства и мысли. Негде разгуляться девичьей фантазии. Но внезапно мужчина резко зашевелился, тяжело засопел, стал грубо и беспорядочно хватать меня в разных местах. Лез под одежду и размашисто гладил – будто растирал спиртом. Я сначала пыталась деликатно увернуться. Он задышал мне в волосы и противно поцеловал в шею: не то клюнул, не то укусил. От отвращения я уже со всей силы пихнула его локтем.
– Ладно жеманиться, давай напоследок, будет что вспомнить! Ты ж хочешь! – уверенно заявил он по-немецки и добавил с тошнотворной похотливой нежностью, уж не знаю, на каком языке: – Целочка моя!
В темноте я никак не могла сообразить, где выход из палатки и как в него выскочить. Меня бы стошнило, если б не завизжала.
Так же внезапно, как начал приставать и лапать, он успокоился. Грубо бросил:
– Не хочешь – как хочешь. Подумайте, цаца!
Я поверила – что оставалось, и, вся дрожа от пережитого страха, осторожно улеглась, отодвинувшись от него возможно дальше – в узкий ледяной бок палатки. Так пролежала, может, пять минут, а может, час. Зубы стучали всё сильнее – уже не от страха, а от холода… или от отчаяния? Вдруг мой опасный спутник снова подал голос:
– Придвинься, обниму, замёрзнешь. Не бойся, не трону. Мне ни к чему силой. Я думал, ты… повзрослее.
Чтобы