по поводу костюма и причёски. В общем, многое творилось в благородном пансионе, но все страхи были забыты, когда пятнадцать прекрасных, как лесные феи, девушек вошли в танцевальный зал, украшенный по такому случаю живыми цветами и большими зеркалами. Мадам постаралась доставить своим воспитанницам удовольствие, но сама была всё в том же неизменном чёрном платье, и всё та же благодушная улыбка озаряла её лицо.
Дамы приготовились встречать кавалеров, чтобы приступить к танцам, и каково же было их изумление, когда вместо усатых молодых офицеров кавалеристского корпуса, они увидели юных кадетов с пунцовыми лицами под предводительством пузатого офицера, который строго покрикивал на них:
– Встать прямо! Выстроиться в линию!
Девушки сами вздрагивали от его зычных приказов, и от души жалели этих неоперившихся птенцов российской армии, когда они неловко подходили к ним и предлагали руки. Юноши вели девушек по залу, боясь поднять головы, а когда всё же смотрели на этих нимф из сада мадам Фроссар, то в их глазах было столько восхищения, что девушки тут же все простили и своей мадам, и громкому офицеру. Это было самое прекрасное воспоминание, которое Лизет увозила из пансиона домой.
Вскоре наступил трогательный день отъезда, и Лизет, не скрывая слёз, прощалась с учительницами и своими подругами. Мадам так впечатлилась, что тоже захотела заплакать, но требовалось сохранить лицо, и она только глубоко вздыхала, провожая своих учениц одну за одной. К Лизет она подошла с папкой в руках – это были ноты Шопена, которые она решилась подарить одной из своих самых любимых учениц. Девушка бросилась учительнице на шею, не в силах сдерживать свои эмоции. Сколько благодарности было в её сердце! Но сколько из этого она смогла выразить в словах? Только малую часть, потому что когда нас переполняют эмоции, мы, почему-то не можем со всей полнотой, которую чувствуем сердцем выразить словами. Очень сложно подбирать слова, все они кажутся не теми, и на ум не приходят достойные выражения, которые бы точно описали наше состояние. Мадам призналась, что успехи Лизет в музыке действительно поразили её, она предрекала ей хорошее будущее, если, конечно, та не бросит практиковаться.
Приехал Никифор, слуга отца, он сообщил, что отец приболел, и что они поедут на почтовой карете. Лизет удивилась, но ничего конкретного слуга не смог ей сообщить, и она стала прощаться с мадам. Она была всё такая же, как и четыре года назад, с прямой спиной стояла у ворот и теперь только провожала, а не встречала своих учениц. Эти девочки были ей как дети, которых у неё никогда не было, и каждую она по-своему любила и помнила.
Лизет последний раз оглянулась на особняк, он всё продолжал удаляться, и беззаботная жизнь в нём тоже становилась далека и туманна. Она, сев в карету, поехала по шумным улицам города, где торговцы стремились перекричать друг друга, а экипажи – норовили сбить то прохожего, то рядом едущую карету. Пансион стал её домом, а его жители – её семьёй, как же тяжело было покидать эту обитель свободы и духовного просвещения!
Но чем