Фуга. Горсть вишневых косточек. Ирина Сергеевна Митрофанова

фарфоровым перезвоном. Мебель затертая, тяжелая, словно вросшая в старую избу. Дом тщательно впитывал в себя время, каждый уголок помнил сотню лет до сего дня. Это прослеживалось в размеренном ходе быта – фотография на стене выцвела и пожелтела, но продолжала висеть; сложенный в шестнадцать раз газетный листок втиснут за трубу, чтоб та не трещала; ветка полыни давно засохла, но все торчала в прорехе меж досок; какой-то отвар дед заварил, но не выпил и тот затянулся радужными разводами. С другими стариками Леопольда объединяла страсть ко всякому хламью – ничего не выкидывать, все непременно хранить. Слежавшиеся груды бардака всех мастей забивали углы, шкафчики и источали приметный миазм времени, пыльный и скатавшийся душок. Иногда накатывало такое настроение, что дед любил покопаться в своих накоплениях, он перебирал в руках старье, рассматривал, вздыхал и без устали вспоминал былое. Он не позволял делать уборку – считал, молодые не умеют ценить вещи – трясся над всякой рухлядью, и тихо любил свой милый хламовник. Мелкие предметы переместились на нижние полки, поближе к Леопольду, чтоб он мог дотянуться до них из кресла. Верхние полки оказывались забиты не столь ценным старьем, забытым истлевшим прошедшим временем, побитыми жизнью чемоданами, коробками, кособокими сумками. Газеты – их тут целые тучи десятилетней давности – наращивались ровными стопами, желтели, чернели, но были нужны. В объятиях возрастной хандры, Леопольд любил пересматривать снимки из них, читать заметки. Старик хватался за вещи, как за составные части жизни, мог одолжить садовую лопатку, потом испереживаться по ее судьбе, корить себя за глупую щедрость, цедить капли в стакан с водой и глотать снотворное, чтоб как-то унять разыгравшееся в ночи страсти по лопатке. Полки, комоды, вещицы на них накапливали слои пыли. От пестроты разномастной гили уставали глаза. В доме было душновато, морило, тянуло в сон. Что ни делай, а пахло всегда затхло, мокрой пылью и древесиной, тлением газет, плесенью, тряпьем, сенильной древностью, стариком и застоем.

      Все собрались на кухне. Дед предпочитал на обед жиденький суп. Сашка с трудом уговорил Регину остаться и разделить с ними трапезу. Она нехотя взяла ложку, когда Сашка разлил еду по тарелкам.

      – Куда целый скрой срубил, да разве мне столько съесть! Это вон ты молотишь все подряд, словно мясорубка, хоть таз тебе поставь, и тот умнешь. Неясно куда добро девается только, костлявый, как кощей, – дед отпихнул пальцами хлеб, – Дай осьмушку.

      Сашка покорно разреза ломтик. Дед пристроился во главе стола и пододвинул к себе стакан с водой, там плавала вставная челюсть.