с места.
Он отвел узорный клинышек полотна, закрывающий личико спящей дочки, и, как рассказывала потом Нонна, вдруг застыл и даже отшатнулся.
– Ага! – произнес он и, кивая и приговаривая «ага, ага», начал пятиться.
Перед тем как исчезнуть за кустом, последнее «ага» он сказал даже с каким-то торжеством, и глаза его радостно блеснули, словно он увидел в коляске… что-то свое!
– Чушь! – вспылил я. – Опять твоя… белая горячка!
– Ты что? – Нонна обиделась. – Я же не пью!
– Ну значит у этого белая горячка! Мало ли их ищет тут стеклотару?! Кой черт тебя сюда занес?
Пытаешься свалить всё на нее? А тебя почему не было?
– Так надо же ее катать: туда… сюда! – Нонна задвигала руками вперед-назад.
Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила всё на меня. А ты как думал? Зачем-то (для очистки совести) полазил в кустах.
– Ну видишь! – торжествующе произнес. – Ни одной бутылки! Значит – собрал!
Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.
– Почеши! – оттянул воротник. – О-о! Отлично.
Обратно поднимались уже веселые.
– Какой ты умный, Венчик! – умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. – Всё понимаешь! – Застыла, пальчик подняла. – Больше мы сюда не придем!
Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый… Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое-то запустенье, тоска.
– Зачем вы обменялись сюда? – вырвалось у меня.
Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?
– Так это ж всё наше, родное! – Нонна насмешливо поставила ударение на первое «о». – Отец давно мечтал.
Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.
– Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!
Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигово, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье – вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество – почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, – пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!
В революцию, конечно, многое исчезло, но дом остался, не отняли – хоть и царский, да всё же машинист. Рабочая косточка! Но косточка всё-таки царская. И Бориса, сына его, отца Нонны, окончившего кораблестроительный, не брали никуда на работу – из царской обслуги, классово чужд. Был в кинотеатре тапером, даже есть – показывала Нонна – фотография набриолиненного молодого красавца с пробором, во фраке и бабочке. Нонна – в него. Он и сейчас щеголь и красавец, хотя, когда его наконец взяли на Балтийский завод в паросиловой цех, он на радостях проработал там сорок лет без отрыва,