Чувьюров. Чувьюров моя фамилия.
– Слышал, – соврал Апыхтин совершенно спокойно. – Знаю ваши стихи. Ведь вы член Союза писателей?
– Да уж лет двадцать! Семь книг вышло... Но, знаете, все при советской власти. С переменами в общественной жизни книжки... Приказали долго жить.
– Книжки кончились, но дух-то остался?! – гневно воскликнул Апыхтин.
– Не поверите... Пишется... Как в молодые годы! Да что там юность, молодость, зрелость... Лучше пишется – сильнее, безогляднее.
Апыхтин не ответил – в кабинет вошла Алла Петровна и внесла на подносе две чашечки растворимого кофе, лимонные кружочки, посыпанные сахаром, коньяк. По острому взгляду, который поэт бросил на бутылку, Апыхтин понял, что тот оценил и качество коньяка, и то, что бутылка открыта всего минуту назад, и то, что тонкие стаканы на подносе достаточно емкие, в них наверняка войдет граммов по сто пятьдесят. Еще не выпив ни глотка, не вдохнув запаха коньяка, Чувьюров вроде как слегка захмелел.
– Представляете, две книги были набраны в Москве, в разных издательствах! Две книги! Итог жизни! И оба набора рассыпали. Невыгодно, говорят. Пишите, говорят, детективы!
– Значит, надо писать детективы! – подхватил Апыхтин, щедро наливая коньяк в стаканы. Знал искуситель, твердо знал, что и об этом сложатся легенды, и о глотке коньяка будут стихи в его честь.
– Детективы – особая статья, – печально заметил поэт, поднимая свой стакан. – Изобретательный ум, взгляд на жизнь... Как бы это выразиться...
– Не столь трепетный? – уважительно спросил Апыхтин, и это был его первый выпад, неосторожный, незапланированный. – Выпьем, – сказал он, уходя в тень, не настаивая на своем вопросе, а даже как бы о нем и позабыв.
Поэт выпил до дна, замер на какое-то время, прислушался к себе и, словно убедившись, что все получилось так, как и задумывалось, с облегчением поставил стакан на столик.
– Да, можно и так сказать, – проговорил он уже твердо, даже с некоторым вызовом, видимо, коньяк придал ему уверенности в том, что живет он достойно и по совести. – Не столь трепетный. Это вы правильно изволили заметить. – В его словах зазвучали нотки горделивой церемонности.
– Итак – деньги? – Апыхтин безжалостно оборвал поэта, уже готового излиться чувствами, мыслями, а то и стихами.
– Да, Владимир Николаевич, да... С сожалением приходится признать, что мы пришли к тому времени, когда все упирается в деньги.
– Для этого не надо было никуда идти, – жестко заметил Апыхтин – поэт ему надоел, а кроме того, легкий, почти неуловимый выпад Чувьюрова почему-то его задел, он почувствовал, что старикашка, сидящий перед ним, бывает другим – горделивым, обидчивым, под хмельком даже готовым оскорбить человека, который отнесется к нему недостаточно уважительно. – Для этого не надо было никуда идти, – повторил Апыхтин. – Всегда и все рано или поздно упиралось в деньги. Разве вы этого не знали раньше?
– Как-то о другом были мысли, – ответил поэт, и эти слова тоже не понравились Апыхтину – в них прозвучала почти неуловимая нотка превосходства.