все-таки было рискованно. «По крайней мере, надо дождаться какой-нибудь весточки от Ваньки», – успокаивал себя Лихачев. И такая весточка наконец поступила. Писал, правда, не Ванька Акимов, а, по-видимому, все тот же бас, прозывавшийся, оказывается, Александром Петровичем Ксенофонтовым. Сообщая Лихачеву, что его квартира находится в прежнем порядке, а служанка Неонила Терентьевна пребывает в полном здравии, Ксенофонтов как-то между строк, чтобы не вызвать излишних подозрений военной цензуры, написал о самом главном: Иван отбыл в Нарым на четыре года. О нем, о Лихачеве, все дома стосковались, но ничего не попишешь, скоро его не ждут, знают, что у него там, на чужбине, дела неотложные и их когда попало не бросишь. Из этого намека Лихачев понял, что время его возвращения в Россию еще не наступило.
Ксенофонтов в конце письма сообщал Лихачеву свой адрес, по которому просил направлять письма, и обещал впредь быть более аккуратным в переписке. Именно после получения письма Ксенофонтова, окончательно разрушившего надежды на скорое возвращение Лихачева в Петроград, ученый распаковал свой сибирский архив и, обложившись бумагами, приступил к делу.
Условия для напряженной кабинетной работы были в Стокгольме отличные. Лихачев жил в удобной университетской квартире поблизости от Королевской библиотеки, книгохранилища которой содержали обширную справочную литературу на самых разнообразных языках мира. Нашлись в библиотеке и кое-какие уникальные материалы из ее рукописных фондов, касавшиеся приокеанских районов Сибири. Но, помимо всего этого, было еще одно важнейшее условие для успешности научной работы в Стокгольме – одиночество, полное одиночество.
Лихачев ценил одиночество, когда, насытившись материалами по самое горло, он ощущал, что наступило время извлекать из него выводы, формулировать истины. «В суете да в спешке даже самая светлая голова не в состоянии высечь ни одной искры из глубин разума. Думать, думать, без устали думать над тем, что увидел, узнал, почувствовал», – любил говорить Лихачев своим ученикам.
Теперь здесь, в Стокгольме, в тиши профессорского особняка, отгороженного от шумной улицы стосаженной стеной из огромных дубов и лип, можно было работать не спеша, без суеты, и думать столько, сколько мог выдержать мозг.
За долгие годы мыслительной работы Лихачев выработал собственную методику. Первое, что он требовал от себя, – полное, абсолютное знание материала. Какой бы гениальной ни была та или иная догадка, ученый не вправе считать ее истиной, пока он не овладел материалом, не прошел его насквозь (любимое словцо Лихачева!), не подтвердил взлет своей интуиции фактами.
Лихачев и прежде немало писал о Сибири. В его сочинениях, напечатанных в научных изданиях университетов, Географического общества, академии и просто хранящихся в архивах, были поставлены разнообразнейшие проблемы из области геологии, минералогии, климатологии, фауны, флоры. Но теперь он осуществлял самую значительную работу, главную, как он считал, работу своей жизни,