шведы бумаги… Ваньке отдать… Ему, по праву только ему».
Но смертный час Лихачева еще не пришел. Он отдышался. Однако шведские врачи не обрадовали его: лежать в постели месяц по меньшей мере, а может быть, и все два. Первый раз в жизни Лихачев заплакал безутешными слезами. «За что такое наказание?! Кто же за меня провернет такую уймищу работы?! А умереть, не сделав ее, значит, перечеркнуть семьдесят два года жизни».
Но слезы отчаяния, волнение никак уж не могли помочь Лихачеву. Скорее наоборот. Только спокойствие, безразличие ко всему на белом свете, строжайший режим… Только. Три недели Лихачев не жил, а существовал на земле, как существует какая-нибудь неразумная козявка, травинка в поле. Потом попросил служанку пододвинуть стол с полевыми картами экспедиций. Та поначалу воспротивилась, но врач не стал оспаривать желание больного.
– У профессора сердце сдает, а мозг у него железный. Пусть думает. Не возбраняется, – сказал швед.
Лихачев развертывал листы карт, испещренные его давними пометками, и рассматривал их часами, поражая своей сосредоточенностью и служанку, и сестру милосердия, ходившую за ним.
В его несчастном положении это были счастливые часы! Лихачев забывал о ноющей боли под лопаткой, мысленно переносился в те далекие годы, полные движения, движения и движения, прикидывал в уме что-то важное о своем деле, сопоставлял факты и оценки тех дней с обширными познаниями, сложившимися за десятилетия.
Осиповский не оставил ученого без внимания. Он посещал квартиру Лихачева ежедневно. Врачи долго не допускали его к больному, и он не настаивал, прося лишь об одном: непременно передать Венедикту Петровичу его привет и пожелание быстрейшего выздоровления.
А через месяц Осиповский перешагнул наконец и порог кабинета ученого, превратившегося было одно время в больничную палату.
– Ах, достопочтенный Венедикт Петрович! Чувство вины и теперь еще жжет мне щеки. Как-никак, а произошло это после злополучной встречи с моими друзьями, – застрочил Осиповский. – Как я страдал! И надо же было случиться этому именно в тот вечер! – Ну что вы, Казимир Эмильевич? При чем вы тут! Виновник – мое изношенное сердце, – утешал его Лихачев.
Однажды Осиповский явился к Лихачеву не один. В прихожей ждал позволения войти Гюстав Мопассан. Лихачев, конечно, разрешил.
Француз изысканно поклонился, но к постели подойти не рискнул. Лихачев сам протянул руку, приветствуя его.
Он пригласил гостей присесть.
– Ну, расскажите, господа, что там на белом свете делается? – не скрывая радости от общения с людьми, спросил Лихачев.
Осиповский взглянул с озорством в глазах на француза.
– Может быть, Гюстав, расскажете профессору новый анекдот о кайзере Вильгельме? – сказал по-французски Осиповский.
Гюстав сморщился:
– Простите, я мог бы, но не знаю, как отнесется профессор к непристойностям, без которых анекдот утрачивает соль.
– Валяйте, –