Училка. Наталия Терентьева

точнее, в ледяную дорожку, которая обрывалась как раз здесь. Он лежал на самом ее краю. Собственно, как хотел, так и докатился. Прошлой зимой, когда полно было этих ледянок, он всегда мечтал докатиться до самого конца – не свалиться и не остановиться посередине. Искал ощущение полета.

      Я склонилась к нему:

      – Никитос… Ты меня слышишь? Господи…

      – Ой, – сказала тетка, вылезая из машины. – Там, что, кто-то есть? Ой… – Она неожиданно попыталась сесть обратно в машину.

      – Иди сюда! – Я вскочила и одним рывком протащила ее по снегу. Кажется, она хотела тоже упасть.

      – Отпустите меня, – заверещала тетка. – Ты что… – Она стала ругаться матом и довольно сильно пинать меня ногой.

      Я отпустила ее и посмотрела на Игоряшу, который, как и Настька, застыл в полном ужасе рядом с Никитосом.

      – «Скорую» вызывай. И полицию.

      – Зачем полицию? – вдруг другим тоном заговорила тетка, отряхивая снег. – Договоримся!

      – Я сейчас с тобой договорюсь! – Я довольно сильно пихнула ее.

      Я понимаю, что совершенно неправильно было с ней драться. Отпихивать, толкать, называть на «ты». Неправильно с точки зрения кого и чего? Высококультурной интеллигенции, которая – в России – в проигрыше всегда?

      Никитос тем временем застонал и попытался встать.

      Я присела к нему.

      – Никита, Никитушка, осторожно…

      Он открыл глаза.

      – Я доехал до конца? – спросил он.

      – Доехал, доехал… – Я погладила его по шапке. Весь лоб был в крови и грязи. Я пыталась как-то аккуратно вытереть грязь, но она только втиралась в рану.

      В нарушение всех законов московской действительности «Скорая» приехала через пять минут – поликлиника через два дома. А полиция и того быстрее – стояли, видимо, где-то рядом.

      Пока полицейские вразвалочку шли к нам, тетка еще пару раз предлагала «договориться».